Элегiя на закате дня. Олег Красин

Она сердцем чувствовала благодать, которой одарил её Господь, сподобив родить Лёлю маленькую.

      Что же до светских развлечений, то ей хватало одного Тютчева: он был её обществом, её солнцем, её Боженькой. Ей ничего от него не было нужно. Они жили вместе с Анной Дмитриевной на старушечью пенсию, и Лёля не просила, не намекала Тютчеву о денежной помощи, отнюдь не лишней в её положении – не просила после рождения маленькой Лёли и никогда в будущем.

      Между тем положение, в котором она очутилась, казалось ей самой не таким уж и тяжелым, не таким трагичным. Было немного смешно, что Тютчев переживал по поводу её одиночества и отверженности светом, больше, чем она сама. Как он писал: «Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей!»

      Это он о её душе, о её переживаниях, её мнимой вине перед обществом. Но она не испытывала ни вины, ни стыда, ибо за любовь нечего стыдиться. Любовь между мужчиной и женщиной сродни любви к Богу, ведь без любви закончится людской род, а Бог бы этого не хотел.

      Лёля молчала, и Тютчев не мог прочитать её лицо, понять, что оно выражало – обиду на него или прощение. Временами он не понимал Елену Александровну, поскольку за живостью, подкрепленной выразительными эмоциями, а иногда и вспыльчивостью, граничащей с откровенной грубостью, в её душе скрывалась глубокая религиозность. Она могла удивительным образом сочетать в своём характере христианское смирение и буйство нрава, доставшееся от отца-гусара.

      Он попробовал извиниться за допущенную бестактность.

      – Лёленька, извини меня, старого дуралея, если я нанес обиду твоей чувствительной душе. Я эгоист, ну что тут поделаешь! Люблю, чтобы мне было удобно, люблю внутренний комфорт. Извини меня, моя милая!

      «Глупый, думает, что я обиделась», – улыбнулась она, не сказав ни слова, и опять принялась гладить его лицо, наблюдая, как Тютчев блаженно прикрыл глаза. Ещё немного и задремлет. Пусть поспит. Его измученная душа требует отдыха, потому что он, конечно, мучается от такого двусмысленного положения. Хотя никому и не показывает вида.

      Он поспит, а она помолится за них обоих, за всех: хороших и плохих, добрых и злых, потому что злые люди не виноваты в том, что они злы. Злость вообще, как чувство, и в этом она уверена, проистекает от недомыслия или задетого тщеславия. У неё самой, например, тщеславие напрочь отсутствует. Тщеславие подвигает человека всегда и всюду доказывать своё превосходство, жаждать лести. А какое у неё превосходство? Над кем?

      Денисьева встала, отошла в угол, где висела маленькая иконка и принялась молиться, истово нашептывая слова, обращённые к Всевышнему. «Боже, прости меня, грешную».

      Но Тютчев, на самом деле, не дремал. Сквозь неплотно сомкнутые веки он видел расплывающуюся фигуру Лёли, слышал её тихий, как журчание ручья, шёпот и чувствовал себя капризным, эгоистичным мальчишкой, с которым все носились, оберегали, покой которого лелеяли. И почему он не такой как все? Почему так легко влюбляется и так же быстро охладевает?

      В прошлом году, когда она особенно горячо настаивала на его разводе