Элегiя на закате дня. Олег Красин

Только там его посещало душевное спокойствие – там, среди благожелательных граждан, погруженных в размеренную убаюкивающую жизнь. Ему мечталось снова оказаться в Ницце, охладить ноги в морской солёной воде. Может быть, тогда не так бы мучала подагра?

      Временами боли в ногах становились невыносимыми, и он курил опиум, как советовали врачи.

      Управительница Смольного института встретила его с непроницаемым лицом, на котором иногда появлялось едва уловимое выражение брезгливости. Брезгливость, видимо, была вызвана состоянием его платья – он торопился выехать, и камердинер не успел оттереть следы воска со свечи, случайно упавшей на левый рукав сюртука. На темно-синем сукне явственно проступали желтые пятна. Но разве ему есть дело до платья? Главное, что вопрос с дочерями, с Дарьей и Китти, уже решен через высоких покровителей из императорской фамилии и не дело какой-то Леонтьевой противиться.

      За её спиной, как обычно, стояли два статных камердинера.

      Желающий соблюсти приватность разговора из-за деликатности темы, Федор Иванович с неудовольствием покосился на них.

      – Мадам, – он говорил спокойно, – я хотел бы объясниться начистоту. Мои дочери должны закончить обучение в стенах вашего учреждения в пепиньерском классе. После окончания общего курса у них есть такое право, как у лучших учениц. Разве вы не находите это справедливым? В будущем, мне кажется, из них получатся хорошие классные дамы, ведь воспитательная деятельность одна из самых достойных.

      Холодное лицо мадам Леонтьевой залило краской, она заговорила раздраженно, уставясь на него совиными глазами:

      – Господин Тютчев, в силу определенных вещей дальнейшее обучение ваших дочерей под крышей Смольного просто неуместно! Мы не можем допустить, чтобы в стенах нашего славного института произрастали ростки разврата, что бросает тень на всех нас, вредит нашей репутации, а ведь вы знаете, что императорские особы ставят превыше всего вопросы морали.

      Тонкие губы Тютчева скривились в саркастической усмешке.

      – Позвольте спросить, кто же сеет здесь семена разврата?

      – А вы не знаете?

      – Если вы на кого-то намекаете, то извольте говорить прямо, – вскипел он. – Если подразумеваете меня, то я почту это оскорблением. Я принят при дворе, и никто не обвинял меня в чём-то непозволительном, мадам.

      – В любом случае, я считаю, что ваши дочери должны покинуть мой институт. Я советовалась там! – она подняла указательный палец к потолку, намекая на вышестоящие инстанции.

      Этот жест вызвал еще большую вспышку гнева у Тютчева.

      – Вы советовались? А я только что от великой княгини Елены Павловны. Она решила вопрос в мою пользу, – произнёс он, яростно сверкая стеклами очков.

      Леонтьева смешалась.

      – Вы… Что…

      – Да, мадам, не советую вам ослушаться княгиню.

      «Скудоумная дура!» – хотел он добавить ещё, глядя на злое лицо директрисы,