Мерцающие. Тед Косматка

сидя в полутемной лаборатории, Сатвик наконец сказал:

      – Жила в колодце лягушка.

      Я слушал сказку и следил за его лицом.

      – Однажды крестьянин зачерпнул из колодца воды и вытащил в ведре лягушку. Лягушка заморгала на ярком солнце, которого до того не видела.

      «Кто ты?» – спросила лягушка у крестьянина.

      Тот не поверил своим ушам.

      «Я – хозяин этого поля», – сказал он.

      «Ты называешь свой мир полем?» – спросила лягушка.

      «Да разве это другой мир? – удивился крестьянин. – Мир везде один и тот же».

      Лягушка посмеялась над крестьянином:

      «Я исплавала свой мир с севера на юг и с запада на восток. Говорю тебе, это другой мир».

      Я молча смотрел на Сатвика.

      – Мы с тобой, – снова заговорил он, – пока еще лягушки в колодце. Можно тебя спросить?

      – Давай.

      – Ты не хочешь выпить?

      – Нет.

      – Любопытно, как ты говоришь насчет пистолета: что убьешь себя, если выпьешь.

      – Угу.

      – И в те дни, когда так говоришь, ты не пьешь?

      – Верно.

      Сатвик помолчал, будто взвешивая каждое слово.

      – Тогда почему бы не говорить это каждый день?

      – Просто потому, – сказал я, – что тогда я был бы уже мертв.

      10

      В четыре года я во дворе наступил на муравейник огненных муравьев и заработал добрую дюжину укусов. Муравьи забрались в штанины и застряли у резинки на поясе. Они снова и снова вцеплялись в тело вокруг пояса и в кожу на икрах и на бедрах. Помню, как вскрикнула мать, как она срывала с меня одежду прямо на траве, а я вопил – и как она вытряхивала штаны и сбивала рыжих тварей, вцепившихся в тело.

      В доме она раскрошила сигарету и, присыпав укусы табаком, залепила пластырем.

      – Чтобы вытянуть яд, – объяснила она, а я удивлялся ее умению. Моя мать всегда знала, что делать.

      Я, устроившись на диване, смотрел старенький телевизор. Пришла тетя, чтобы посидеть со мной, – мать пригласили на ужин, и отец должен был встретиться с ней после работы.

      – Иди, – сказала ей тетя, – ничего с ним не случится.

      И вот мать ушла, а я стоял у окна и смотрел, как отъезжает ее машина. Скрылась.

      Но через несколько минут в замке звякнул ключ. Мать вернулась и, как ни гнала ее тетя, отказалась уходить.

      – Ты должна, – говорила тетя, – это же корпоративная вечеринка.

      Но мать только отмахнулась и подсела ко мне на диван.

      – Будут и другие, – сказала она. Хотя больше их не было. – Я не могу его оставить.

      Она обняла меня, и мы еще час смотрели программу про природу, пока у меня сводило живот, боль росла, ноги вздувались и багровели, и мы плакали.

* * *

      Мы с Сатвиком распрощались на ночь, и я очнулся в машине, застряв перед зеленым светофором. Я стоял на левой полосе, глядя, как сигнал сменяется желтым, потом красным. Я развернул машину. Я возвратился в лабораторию, поднялся наверх и осмотрел установку. Бывают раны, от которых нельзя уйти. Этому научила меня мать.

      Я