Ориентализм vs. ориенталистика. Сборник статей

политическому заказу и затем использовались как основные источники для официальных исторических нарративов, особенно в новых советских метаисториях для каждой из среднеазиатских республик. Что касается публикации источников в Ленинграде в 1930-е годы, после Второй мировой войны они стали основой для полномасштабных республиканских историй, нацеленных показать преемственность с древнейших времен до середины XX в.

      Обычно ученые объясняют преимущественно аполитичный характер петербургской/ленинградской школы востоковедения очевидным влиянием немецкой традиции, предположительно, менее связанной с колониальными практиками, чем востоковедческие школы Британии и Франции. Многие крупные русские востоковеды начала XX в. были немцами по происхождению и представляли немецкую модель текстологического востоковедения[193], в основном с фокусом на древние тексты[194].

      Смогли ли востоковеды-филологи дистанцироваться от советской политики? Как они действовали в академической системе, созданной большевиками? В какой степени дореволюционные традиции классического востоковедения в Санкт-Петербурге были продолжены или же мы должны действительно вести речь о разрыве традиций? Есть ли связь между источниковедением и национальным строительством в Средней Азии? Можно ли считать сам язык и методы классического востоковедения в среднеазиатских республиках колониальным?

      Инструменты советской политики в научной сфере заключались в институтах, дискурсах и ежедневном управлении советской наукой. Анализ этих инструментов показывает высокую степень политизации советского востоковедения. С тем чтобы концептуализировать этот инструментарий, я предлагаю использовать термин «восточные проекты»[195]. Под «восточными проектами» я понимаю важные академические программы в советском востоковедении различного объема, длительности и содержания. Обычно они начинались с заявки в Президиум Академии наук СССР или соответствующие институты республиканского уровня[196]. Эти заявки писались ведущими учеными в данной области, нередко по политическому заказу. «Восточные проекты» проводились большими коллективами специалистов, объединяли ученых разных специальностей из нескольких учреждений в центре и на периферии. Первичные заявки, сохранившиеся в архивах академических институтов, обычно включают обоснование необходимости проекта – здесь речь шла скорее о политическом весе замысла, нежели о его чисто научных достоинствах. Эти документы показывают, что авторы заявок вполне осознавали политизированный контекст научной инициативы и пытались его использовать для своих целей. Кроме того, заявки обычно предоставляют информацию о предыдущем исследовательском опыте, включают рабочий план и бюджет, нередко достигавший внушительных сумм. Я предлагаю называть эти проекты «восточными», потому что в их основе лежали перевод и издание арабских, персидских и тюркских рукописей – главное занятие классического востоковедения.

193

Tolz, V. Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford, 2011. P. 73–79.

194

Lewis B. Islam and the West. New York, 1993. P. 108–18; Said, Edward W. Orientalism. L., 2003. P. 19.

195

Это понятие имеет в основе выражение «ориенталистские проекты» (Orientalist projects), использованное Эдвардом Саидом, правда, в совершенно другом контексте – чтобы обозначить западные военные кампании в восточных странах (точнее – войны Наполеона на Ближнем Востоке). См.: Said, Edward W. Op. cit. P. 76. Оно может быть использовано и для советской этнографии, занятой «несколькими проектами, прямо направленными на государственную программу культурной трансформации, уничтожения «вредных» культурных феноменов и развития прогрессивной социалистической культуры» (Schoeberlein, John. Heroes of Theory: Central Asian Islam in Post-War Soviet Ethnography // Exploring the Edge of Empire. Soviet Era Anthropology in the Caucasus and Central Asia / Ed. by F. Miihlfried, S. Sokolovskii. Berlin, Munster, 2011. P. 61).

196

О структуре Академии наук см.: Vucinich A. The Soviet Academy of Sciences. Stanford, 1956. P. 21–30.