«Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман. Юрий Теплов

Герасимович вновь грустно покачал головой.

      – Знаешь, что такое орденоносец перед большой войной? Их было очень мало. И все на виду. А бывший младший политрук Потерушин-Сверяба был единственным в районе.

      – Кто был? – не понял Иван.

      – Твой отец. У него была такая странная двойная фамилия: Потерушин-Сверяба. А ты носишь материну фамилию. Может быть, это и разумно по отношению к тебе… Так вот, Ваня, однажды твоего отца пригласили выступить к красноармейцам…

      Настороженность покинула Ивана. Он впитывал слова отцова друга с жадностью и ощущением зыбкости происходящего. Отец оставался для него по-прежнему нереальным, но реально было то, что он воевал и был награжден, как многие другие отцы… А Степан Герасимович рассказывал:

      – На той встрече кто-то задал твоему отцу вопрос: «Что вам больше всего запомнилось из войны?» Он ответил: «Морозы и мерзлый хлеб. А в старой русской армии в пайке всегда были сухари». И добавил: «У нас потерь было больше, чем у белофиннов»… Наутро его забрали.

      – Не может быть, чтобы только за это! – воскликнул Иван.

      – Может, Ваня. Но разговор этот долгий. Давай сначала уберем ту икону? – кивнул на портрет Сталина.

      – Нет, – торопливо возразил Иван.

      – Хорошо. Дождемся мать…

      Иван никогда не видел в такой растерянности мать, обычно уверенную в себе и категоричную. Она слушала Степана Герасимовича, опустив голову, только руки ее находились в беспокойном движении.

      – Вера Константиновна, – сказал Степан Герасимович, – в память Трофима – снимите, – показал на портрет Сталина.

      Мать неуверенно качнула головой.

      – Не могу, – помолчала, спросила: – Что же теперь будет?

      – Будет лучше, чем было, – ответил Степан Герасимович. – Если, конечно, дела не уйдут в лозунги. Всякая власть, Вера Константиновна, обманывает народ с помощью лозунгов.

      Мать испуганно оглянулась на Ивана, тот равнодушно отвернулся.

      – Вам выдадут документ о реабилитации, – сказал Степан Герасимович, – и денежную компенсацию.

      Мать слабо отмахнулась: какая уж тут, мол, компенсация, лишь бы самих не тронули.

      Гость закашлялся. Кашлял с натугой, прикрываясь белым носовым платком. Кинул взгляд на темное узкое окно, в которое бился крупяной весенний ветер.

      – Поздно уже. Пора.

      – Где вы остановились? – спросила мать.

      – Попрошусь в гостиницу.

      – Чего ж в гостиницу? Оставайтесь у нас. Я вам на полу постелю.

      – А не стесню?

      Он остался. Места на полу как раз хватило на одну постель. Иван улегся на свой сундук, удлиненный двумя табуретками. Мать и Степан Герасимович все сидели, пили остывший чай, вели негромкий разговор. Она спросила:

      – А вас-то – за что?

      – За троцкизм.

      Иван сначала не понял, а уразумев, даже скукожился на своей сундучной постели: живой троцкист! Как же его могли освободить-то? С отцом – понятно: ошибка. А троцкизм разве может быть ошибкой?

      Мать видно тоже с трудом