Глухомань. Борис Васильев

с мешком на плечах. Прямо по путям.

      Точнее – между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.

      Словом, полный абзац.

      Оборвался этот абзац криком. Нашим, родным до боли:

      – Стой!.. Стой, стрелять буду!..

      Может быть, я бы и остановился, я – человек законопослушный. Но мешок на моей спине явно имел какие-то свои взгляды на закон, а поскольку в данный момент я подчинялся его инерции, то при всем, как говорится, желании…

      А он и вправду пальнул. Не мешок, конечно, а страж с карабином моего выпуска и отстрела. Грохот и толчок в спину слились в единый коктейль, но толчок был покрепче, и я полетел носом в то, что всегда у нас рядом с рельсами, как бы при этом железная дорога ни называлась. Уточнять не буду, не до этого. Пуля (если, разумеется, она была) застряла в сахаре, а я – под мешком.

      Как я из-под него выцарапался, не помню, хоть убейте. По-моему, при помощи бдительного железнодорожного стража, который в погоне за мной наткнулся на мешок, под которым я корчился. Наткнулся, грохнулся, сдвинув с меня груз и подвигнув на активные действия. Вскочить сил у меня не нашлось, но я откатился на путь и замер между рельсами. А когда охранник, матерясь во всю глотку, поднялся и кинулся почему-то вперед, я тоже, естественно, поднялся, но дунул назад.

      Вокруг уже шла несусветная кутерьма. Где-то орали, кричали, клацали затворами, светили фонарями и – бегали. И спасло меня от крупных неприятностей интуитивное чувство, что каждому советскому человеку свойственна стойка «руки по швам». Основываясь на нем, я, кое-как в темноте отряхнувшись, выпрямился в полный рост и заорал начальственным баритоном:

      – Что за стрельба?.. В чем дело?..

      Советский человек с детского сада постигает, что орать без видимых причин имеет право только начальник. Это постижение с возрастом преобразуется в безусловный рефлекс, который и можно представить зрительно, как «руки по швам». Вот вся железнодорожная стража и стала «руки по швам», а опомниться я им не дал:

      – Кто стрелял? Фамилии! Доложить! Немедленно! Где начальник караула?

      Ну, и тому подобные словосочетания, привычные для советского уха. Однако малость, видимо, перебрал, так как в промежутке, когда я раздувал легкие для очередной порции воздуха ради очередной начальственной тирады, послышался голос из сумрака:

      – А вы кто такой? Извиняюсь, конечно…

      И совсем близко от меня обрисовалась некая недоверчивая фигура. Я бы влип или опять ударился бы в малоперспективные бега. Но неожиданно меня поддержал тоже начальственный голос с легким грузинским акцентом:

      – Товарищ из райкома. А я – начальник мастерских. Мы совещались, понимаешь, а тут – стрельба…

      – Никак товарищ Кобаладзе?

      Из сумрака материализовался Вахтанг, стал рядом со мной и подтвердил:

      – Товарищ