Москва, любовь моя. Татьяна Сапарская

süßeste Glück…

      «Please, stop right now.»

      Für die traurende Brust…

      «We are being watched, keep silent!»

      Nach der schönen Liebe…

      Мне нечего делать. Я целую А. Фигура сливается с мраком.

      4

      В моих снах нет места антиутопиям. Здесь нет ни высоких гор, ни морских впадин, и здесь не поют птицы. Моё счастье заключено где-то между книжных страниц, между библиотечной печатью и пальцами читателя, среди пыли, среди потрёпанных умами обложек и костров из выпавших страниц.

      Останешься ли ты со мной здесь, в Москве?

      Кто не видел всего, тот не может утверждать, и всё же мир наполнен словами, предрассудками, толкованиями, слухами, откровениями, несвоевременными мыслями и жалобами. Кто не умирал в госпитале, кто не скрывал собственное тело в кольчуге военной медсестры, кто не падал от усталости после операции, тот не может оценить последствий россыпи войн. Так можно выучиться ненавидеть, отрастить когти и пуститься творить справедливость, умывая мир щёлочью, прокалывая солнце и небесные тела, выпуская из них пар, чтобы всем было темно и холодно. Самолёты собьются с курса, и птицы не долетят в тёплые края – кого из них тебе будет жаль, darling?

      Выиграв у судьбы день в суде, ты обнаружишь, что по странному стечению обстоятельств где-то сокращается количество ударов в минуту, а где-то город украдкой вступает в сговор с людьми в чёрных пиджаках. Ты не узнаешь их: они будут недоверчивы, мнительны, пассивно-послушны, ядовиты и мелочны, и ты спрячешься в душевой кабине, пытаясь кипятком смыть с себя эту грязь, от которой так легко было отвыкнуть.

      Здесь нет грязи, и воздух наполняет пространство. Здесь ты крикнешь, чтобы дождаться ответа эха, но не дождёшься. На площади Мира ночь, и с кем-то ты будешь жить в ночи, пока не воссияет средневековая казнь.

      Здесь нет грязи, и мне снова будет стыдно заходить в своих ботинках.

      Стучит.

      Меня насквозь прошивают салюты, я распадаюсь на куски вещества, чтобы разлететься по всему пространству и отыскать. Я помню, каково это – ощущать, что твои руки дрожат, ощущать спазм в горле, когда невозможно вздохнуть, но всё это ничто по сравнению с бамбуковыми строчками. Они растут так быстро, что я не успеваю умереть. Они растут так быстро, что я не успеваю осознать и взглянуть на себя со стороны, и я знаю, чем хочу стать в будущем – камнем, который проломит чей-то висок.

      Я не умею читать. Ты перебираешь мои книги, как внутренности, и цепляешь наугад одну – сердце. У неё призрачная обложка и невидимая бумага, у неё самая неблагодарная на свете работа – транслировать ненависть и боль мира, сожжённого не один раз. Сколько раз на линии я желаю говорить, и мои губы зашивает ветер, и мои пальцы коченеют, а то и вовсе подчиняются каким-то посторонним командам (может быть, я андроид, на котором кто-то ставит эксперимент?). А иногда мне кажется, что приходишь ты.

      Останешься ли ты со мной в Москве?

      Я знаю всё. Я ничего не знаю. Я изучаю историю по музеям и только воображаю.

      Тебе приходится плести паутину вокруг моего тела. Если будешь слушать всех подряд, в ней так и останутся дыры, и добыча сорвётся. Поэтому я плету сеть с другой стороны, чтобы не сорваться потом. Да пребудет с тобой снисхождение к слепым, ибо не видят пути они, подобно тебе, и нет в их руках фонаря, и к тебе одному они