Москва, любовь моя. Татьяна Сапарская

ков.

      Безлюдное здание библиотеки никогда не наводило на меня скуку и тем более страх. Скажу честно, мне оно нравилось больше в поздние часы, когда остальные специалисты по обновлению языка расходились по домам и один только старик Юнгер прощался со мной едва заметным движением головы – посторонний мог бы расценить это как угрюмость или грубость, но если в чём моя усталая от слов голова и нуждалась, так это в безмолвном понимании кого-нибудь, хотя бы сторожа.

      Коридоры, и окна, и запутанность книжных полок, и электрический свет, сопровождающий нас и в ранние часы, всегда обретали особое очарование под конец дня. Измотанность ли тому причиной или изломанность моего восприятия, но мне почти легче дышалось, когда было точно известно, что за соседней стеной никого нет. Строгость контроля и секретные сведения, хранившиеся в библиотеке, добавляли торжественности. Работники, как правило, не контактировали друг с другом и знали лишь имена, хотя случались и исключения – не стоит далеко ходить за примером, так как я могу похвастаться общением с господином Кауфманом, одним из самых замечательных и неутомимых мастеров своего дела.

      Не преувеличивая, однако, скажу, что дружбой в старом российском смысле слова это назвать нельзя: мы не обсуждали работу, политику, личные взгляды, смысл жизни или развлечения, и вообще трудно сформулировать, о чём мы говорили. По утрам я захожу к нему домой и помогаю одеться и сесть в кресло. Благодаря умному устройству Кауфман в состоянии передвигаться быстро и не чувствовать себя неполноценным или ограниченным, но кто-то должен поддерживать его, пока он выбирается из кровати и терпеливо приспосабливается к новому дню в прежнем теле. В такие моменты на его лице читается лёгкая досада, хотя в остальном он весьма сдержанный человек, и немногие знают, насколько он властен и нетерпелив к слабости.

      Мы живём на разных этажах. Я доставляю его в библиотеку к девяти. Церемония стала настолько привычной, что не возникает вопроса, почему он не хочет нанять утреннюю сиделку. Покидает библиотеку самостоятельно, и я не волнуюсь, зная, что верный медработник ждёт его у входа, чтобы доставить домой.

      Когда все расходятся, я остаюсь в своём кабинете в течение трёх-четырёх часов. Намеренно оставляю самую кропотливую работу на это время, чтобы погрузиться в особое состояние торжественного величия, когда чужие слова и обороты буквально обретают вкус и слоями ложатся на гладь нашего языка. Новые средства должны не только органично вписываться в мелодию речи, но также выделяться на фоне остальных средств, чтобы продемонстрировать уважение к новопринятым из других народов. Я работаю с русским языком, Кауфман – с немецким, и тысячи специалистов в разных уголках нашего государства трудятся над адаптацией культурного и языкового наследия народов, чьи племена либо их осколки остаются за пределами развитого мира и только-только начинают желанное объединение с цивилизацией. Забавно, что мне приходится говорить о вопросах будущего и политики с помощью старых средств вроде «русский язык» или «немецкий язык», словно они и по сей день изолированы друг от друга и от достижений мирового масштаба. Привычка специалиста, должно быть.

      Я не успеваю заметить, когда закончился ливень. Возможно, недавно: дорога блестит в свете нескольких фонарей. Мне пора, нужно успеть заглянуть на почту и получить письма и посылки с непримечательной пометкой «До востребования», которые на самом деле могут содержать информацию, не предназначенную для чужих глаз: редкие словари, образцы лингвистического анализа и даже аудиозаписи. Я догадываюсь, что слышу голоса давно уже мёртвых людей, но никогда не интересуюсь источником происхождения – так не принято, да и что я могу изменить? А личных писем мне не пишут.

      Почта работает круглые сутки. Это весьма удобно, и трудоголики наподобие меня могут прийти сюда в удобное время. Как работник библиотеки я могу получить любые услуги вне очереди, но в обычной жизни никогда так не делаю, не желая привлекать ненужного внимания.

      Грязь хлюпает под ногами, липнет к подошвам, перемешивается с вялыми листьями. Снова холодно, и пар изо рта редких прохожих напоминает о странных временах курения. Подходя к зданию почты, я вижу в голубых окнах, что никого нет, однако, войдя, замечаю свою ошибку. Фигура в сером плаще и чёрной шляпе у стены стоит практически неподвижно, пока работница с усталым лицом что-то пишет и, часто моргая, сверяет цифры в документах. Фигура красива: прямая осанка, ладно сидящая одежда, чёрный зонт-трость, обувь без единого пятнышка грязи (стыдливо смотрю на свои ботинки).

      Женщина в соседнем окне равнодушно ищет для меня письма и ничем не показывает, что ей хочется провести последние часы смены в покое, а не обслуживать кого-то вроде меня, чьи бумаги требуют особой точности оформления. Краем глаза замечаю, что фигура слегка качнулась в мою сторону и как будто наблюдает за мной, не поворачивая головы и ничем не выдавая своего интереса, кроме, пожалуй, ощущения вторжения, которое не объяснить рационально. Я не могу предоставить никаких доказательств. Почему за мной следят?

      «Ten thousand.»

      Я действительно это слышу? Работница тоже не верит и вопросительно