Гонконг. Николай Павлович Задорнов

незаметными лицами, волосы их серы, они походят на наших, и в их толпе также не угадываются корни, на которых стоит народ.

      Когда стали брать еду у горячих баков с солянкой и порриджем[19], только по количеству ее в мутовках можно было угадать, кто служит королеве, а кто царю. Все изголодались, молодые силы требовали варева и подмоги. Никто не переодевался, и все сели в мокром за горячее. Видели товарищи по работе, что рядом обреченные на голод? Молчат; кажется, им нет дела до другого. Что же, так и во всем мире! Каждый думает только о себе! Тем более тот, кто сам наработался до изнеможения.

      После завтрака матросы переоделись. Пришел Сибирцев.

      – Боятся бунта, стараются ослабить, – объяснял офицеру Маточкин, зло покусывая русые жесткие усики.

      Сибирцев исхудал от обиды и забот. Кусок не шел в горло за столом в кают-компании.

      Матросы сказали, что Мартыньш встретил тут родственника.

      – Да вот он сам скажет!

      «Юс есет летон?»[20] – вдруг спросил латыша один из матросов. Оказался парень с соседнего хутора, когда-то ездил с дядей в город на базар. Пили пиво и слушали рассказы моряков. Потом поступил на судно к финну, потом перешел к шведу, и так пошло. Обошел все моря, выучил язык. По-русски уже не помнит, родную речь не забыл. Подтвердил, что на пароходе боятся бунта пленных. Если русские окажутся сильней, то побросают команду в море. Поэтому велено недокармливать. Строго запретили своим матросам делиться порцией.

      – А их, Алексей Николаевич, кормят очень хорошо, – добавил Мартыньш, – мясом два раза в день.

      – Все хорошо, и на пароходе во всем порядок, – рассказывал Васильев. – А на линейном корабле у адмирала, говорят, есть старик – пятьдесят три года, а все еще младший лейтенант. Они сами объясняют, что есть медленные, а есть быстрые по службе. Те – по протекции.

      Подошел портной Иванов. Когда-то шил он на адмирала Евфимия Васильевича.

      – А ты где выпил? – спросил Маточкин.

      – Я шил джеку. Он дал мне глоток виски… Пусть увидят, что у нас силы еще есть, еще не заморили…

      – Брат, а Рудакову плохо.

      Высокий красивый матрос с белокурыми бакенбардами побагровел от негодования, когда Собакин что-то спросил у него.

      – What is the matter for you?[21] – почти пропел босой рослый моряк, вскинув голову, как оперный тенор.

      – Что ты у него спросил? – осведомились товарищи, когда смущенный Собакин отошел прочь.

      – Ничего не спрашивал…

      – Будто бы!

      – Чего же он взъелся?

      – Я хотел узнать, почем у них паунд брэда[22] в Портсмуте…

      – Он, наверно, разъярился, думал, что просишь фунт хлеба, – сказал Маслов.

      Все расхохотались. И у Алексея Николаевича стало легче на душе, и он подумал, что наш народ выживает за счет своих юмористических талантов.

      – Все жохи, как ярославцы, – бормотал Собакин.

      – Братцы, спляшем, – просил Иванов.

      – Пляши сам, если хочешь.

      – Чтобы

19

Овсянкой.

20

Вы летон? (латышск.). В те времена в Европе латышей называли «летон».

21

Какое вам дело до этого?

22

Фунт хлеба.