Князь Никита Федорович. Михаил Волконский

одна, сама с собою, после всего этого бального шума, пестроты, суетни и блеска. Она откинулась на спинку кресла и сидела так, не меняя положения и наслаждаясь тишиной и покоем.

      Отец вошел быстро, не постучав предварительно в дверь, и большими шагами приблизился к креслу.

      Аграфена Петровна вздрогнула.

      – Господи, как вы меня испугали! – проговорила она.

      – Спасибо, Аграфена Петровна, зело тебе спасибо! – начал тот сердитым голосом. – Скажи, пожалуйста, что все это значит?

      Бестужева не была удивлена ни вопросом, ни вообще неудовольствием отца. Она знала заранее, что дело не обойдется без серьезного объяснения, но не ожидала того тона, которым говорил теперь Петр Михайлович. Он никогда не обращался так с нею.

      – Простите, батюшка, но сегодня я просто не могу говорить: я устала, нездоровится мне, завтра…

      – Если я говорю, так не завтра, а сегодня! – резко перебил Бестужев. – Да изволь встать, когда говоришь с отцом! – вдруг крикнул он и отвернулся.

      Аграфена Петровна испуганно подняла свои прекрасные, выразительные глаза на отца, недоумевая, что сделалось с ним, и тихо встала с кресла, опустив голову и покорно сложив руки, готовая теперь слушать и подчиняться ему.

      Эта ее покорность, – напускная покорность, как воображал Бестужев, – только больше взбесила его. Он хотел, чтобы лучше она рассердилась, вспылила, расплакалась, наконец, хотя он терпеть не мог слез, только бы она дала ему повод вылить, в потоке укоризненных слов, накипевшую в его груди злобу. Но она стояла пред ним, тихая и милая, в своем великолепном наряде, который удивительно шел к ней.

      – Извольте ж отвечать, сударыня! – проговорил, едва сдерживаясь, Петр Михайлович.

      – Да в чем же я виновата? – произнесла, вполне овладев собою, Аграфена Петровна.

      – Мебель… мебель – это раз! – снова закричал Бестужев, раздражаясь уже резким звуком собственного голоса и в особенности тем, что не может сдержать гнев.

      – Это – не более, как случайность; почем же я могла знать, что это так выйдет?

      – Знаю, все это я знаю тоже, что не случайность… меня-то, матушка, не проведешь!.. Ты вот тут думаешь о своем самолюбии, а мне приходится расплачиваться за это, – горячился Петр Михайлович. – Что ты думаешь, она, – он произнес это слово так, что было ясно, что он разумеет герцогиню, – не напишет теперь обо всем в Петербург, не станет жаловаться?… Легкая штука – нечего сказать! И попомни мое слово, даром тебе эта мебель не пройдет… Вот увидишь, когда-нибудь да вспомнится… отмстит она тебе!.. Ну, а затем Волконский…

      – Что же Волконский? – спросила вдруг Аграфена Петровна.

      Бестужев остановился, подыскивая выражение, которое соответствовало бы тому, что он хотел сказать.

      – Что у тебя было с ним, а?

      Она не ответила.

      – Что у тебя было с ним? – повторил Петр Михайлович.

      – Решительно ничего… Что ж, я только танцевала… я могла сделать это. Тут не было ничего дурного…

      Бестужев закусил губу.

      – Ах,