Князь Никита Федорович. Михаил Волконский

да и не могло изгладиться; нет, на первом месте было воспоминание о Волконском. Его взволнованное лицо, сначала несчастное, потом сияющее, как живое, стояло пред нею.

      «Что за глупости! – поморщилась она – Зачем я думаю об этом?»

      И она постаралась заняться подробным обсуждением своего будущего бального наряда, но вдруг поймала себя на мысли о том, понравится ли ее платье князю Никите, и опять задумалась о нем.

      А Волконский в это время ходил большими шагами по кабинету Черемзина, круто поворачиваясь по углам на каблуках. Черемзин сидел у окна и улыбался хитрою, дружески-насмешливою улыбкою. Сегодня утром, вернувшись из города, он сказал Никите Федоровичу, что теперь только и разговоров, что о недавней «охоте» и, между прочим, о нем, Волконском.

      – Я-то тут при чем? – спросил он.

      – Веди себя, мой друг, впредь иначе, умей сдерживаться! – наставительно пояснил Черемзин. – Ты думаешь, я не видел вчера истории с кувшином меда?

      – Какой истории с кувшином? – спросил упавшим голосом Волконский, отлично понимая, про что говорят ему.

      – Ты знаешь! – ответил Черемзин. – Неужели ты думаешь, никто не заметил, что ты совсем влюблен в Бестужеву?

      Эти слова: «влюблен в Бестужеву», до того показались Волконскому низменными и пошлыми в сравнении с тем чувством, которое он испытывал теперь, что кровь с силою прилила ему в голову, и злоба сдавила горло.

      – Вздор, неправда! – крикнул он. – Никто не смеет говорить так! По какому праву?

      Черемзин пожал плечами.

      Волконский несколько раз нервно прошелся.

      – Я повторяю тебе, что это – вздор, – заговорил он более спокойным голосом, – этого не может быть.

      – Отчего же не может быть? Напротив, это вполне просто и естественно. Мы все, кажется, влюблены тут в нее, только ты, должно быть, серьезнее других… потому что Аграфена Петровна…

      – Ну?… – перебил Волконский.

      – Кажется, сама к тебе очень… расположена, – проговорил Черемзин, как бы подыскивая подходящее выражение.

      – Как? И это говорят? – воскликнул Никита Федорович, чувствуя, будто пол начинает колыхаться под его ногами, и вся комната вертится.

      – Да ведь она ни к кому из нас так не относится…

      – Вздор, вздор! – крикнул опять Волконский. – Ничего этого нет… это невозможно.

      – Ну, сознайся, голубчик: ты влюблен?

      – Нет.

      – И не заметил, что она именно тебя позвала вчера налить ей меду?

      – Нет, не заметил.

      – И вполне к ней равнодушен?

      Дальше Волконский лгать не мог.

      – Да что ж это? Допрос, что ли? – спросил он. – Тебе какое дело?

      – А, видишь ли, я должен сообщить тебе одно известие, которое тебе может быть неприятно, если наши предположения справедливы.

      – Какое известие? – испугался Никита Федорович.

      – Да ведь ты говоришь, что это – неправда, значит, пугаться нечего.

      – Какое же известие? Говори, не тяни, ради Бога!

      – Из Петербурга пришел указ…

      – Обо