Записки причетника. Марко Вовчок

о ягодах заставило ее забыть дерзновенность моего к ней обращения.

      – Везде, – отвечаю я с восторгом – притворным восторгом, ибо в ту минуту пропади все ягоды на земном шаре, я бы даже не ахнул. – Везде, по всему лесу! Так, куда ни глянешь, словно жар горит! И этакие крупные! Я таких крупных сроду еще и не видывал!

      – А я вчера ходила-ходила и всего горсточек пять набрала.

      И она вздохнула.

      – Да вы где ходили? Ходили вы к… к… к Трощинскому шляху?

      Читатель! слова мои были исполнены коварства. О растительности близ Трощинского шляху я имел лишь смутное представление. Точно, я слыхал от отца, что там, во времена его молодости, удивительно родилась земляника, но сам там я отродясь не бывал.

      Так сбивают нас страсти с прямого пути! Мгновение – и вы, сами того не заметив, уж в стороне, уж на какой-нибудь скользкой тропе, сбегающей в пропасть!

      – Нет, – отвечает Ненила, – к Трощинскому шляху не ходила. Куда ж это, даль такую! Там, говорят, волков целая страсть. Нет, к Трощинскому шляху не пойду.

      И она снова легонько вздыхает и снова принимается лущить тыквенные семечки.

      – Нет, – бормочу я, – нет, там волков не бывает. Как можно! Какие там волки! Нет… нет…

      Я запинаюсь, заикаюсь; мне совестно глянуть в лицо доверчивой волоокой собеседницы.

      – Как нет! Вон в Грайворонах так мужика съели. Он поехал за дровами, а они его и съели. Ох! как подумать, какие на белом свете страсти!

      И вздыхает.

      – Д-да, – отвечаю я.

      – Такие страсти, что избави нас господи!

      И снова вздох, еще глубже, а затем истребленье тыквенных семечек.

      Я стою как на горячих угольях. Где Настя? Слышит ли наш разговор? Если слышит, неужели не выйдет?

      – А то вот еще недавно один пан застрелился из ружья: хотел в зайца, да заместо зайца в свою грудь, в самое сердце!

      Снова вздох и выплюнутое семечко.

      – Где ж это?

      – В Соколовке. И такое, сказывают, у этого пана тело белое – белое-пребелое! И жена его, сказывают, так по нем плачет! И мать тоже плачет; и дети плачут… Ох! беда!

      И снова вздох, выплюнутое семечко и восклицание:

      – Какие этого году семечки червивые! Что ни возьмешь в рот, то одна червоточина! Ох!

      В это время к крылечку приближается работница Лизавета с охапкой хворосту.

      – Лизавета, а Лизавета! что ж это ссмечки-то все червивые?

      – А что ж мне с ними делать? – отвечает Лизавета.

      – Вот так-то всегда! Ох!

      – Что ж всегда!

      – Ох!

      – Чего это вы охаете? Нечего вам совсем охать. Вам радоваться надо!

      Ненила снова охает.

      Лизавета скрывается за дверями, и я слышу, как в глубине иерейского жилища она говорит Насте:

      – Сестрица ваша закручинилась: все охает сидит; пошли бы вы ее разговорили.

      Несравненная Лизавета! я мысленно послал ей тысячу благословений за эти слова.

      Немного погодя Настя вышла на крылечко и села возле сестры.

      Я