Записки причетника. Марко Вовчок

я сам подал ему орудие пытки, то есть ковш воды, и покорно предоставил его дрожащим, слабым, неловким рукам совершать примочки на моем образе и подобии божием.

      К счастию моему, мать скоро воротилась.

      – Вот горе-то! – воскликнул отец, едва она успела появиться на пороге.

      Матери довольно известна была его привычка восклицать, отчаянно вздыхать, всплескивать руками, но я сидел на лавке обвитый, как Лазарь, мокрыми убрусами, а она страстно меня любила и в любви своей была крайне боязлива и мнительна – как бывают те, кои в ранних, цветущих летах неожиданно понесли тяжелые утраты.

      – Что такое? – спросила она.

      Голос ее был спокоен, только тише обыкновенного, что всегда у нее служило признаком сильного волнения.

      Я мгновенно сорвал с себя все убрусы и крикнул:

      – Ничего, я поцарапался, только не больно. Гляди!

      Я подошел к окну и стал против свету.

      Мать взглянула на меня и тотчас же успокоилась. Она только усмехнулась, покачала головой и сказала мне: – Хорош сынок! словно на терке был!

      И, обращаясь к отцу, прибавила:

      – Это ничего.

      – Ну, слава богу, слава богу, – отвечал он: – а все бы лучше еще примочить, а? Он ведь напрасно примочки скинул, а?

      Милостивая судьба избрала на этот раз нам в избавители запыхавшегося пономаря, который, вбежав, объявил отцу, что приехал из Малого Хуторца колесник Щука по жене упокойную отслужить, что выехал Щука из дому рано, желая поспеть к обедне, но еще раньше Щука напился, вследствие винных паров перемешал многочисленные проселочные свертки, объездил все окружные селенья и только теперь попал в Терны, что в настоящую минуту Щука сидит у отца Еремея, плачет о своем греховном пристрастии к хмельным напиткам, просит справить заупокойную, сулит всему причту двойную плату и, кроме того, по поросенку – у него опоросилась известная в околотке породистая свинья, – а отцу Еремею он даже предлагает одного из пары волов, которые доставили его в Терны.

      Пономарь быстро увел отца.

      Как только мы остались вдвоем, я взобрался к матери на колени – после всех моих экскурсий и отлучек из дому мне было несказанной отрадой умоститься у нее на коленях, обнять ее и с ней разговаривать или даже просто безмолвствовать, соображая только что свершившееся, виденное, слышанное и испытанное. Итак, я взобрался к матери на колени и, приклонясь головой к ее груди, сказал:

      – Я за ягодами ходил с Настею и с Софронием.

      Я ожидал, что она при этом известии встрепенется, и я не ошибся.

      – С кем? – спросила она, будто еще не доверяя своему слуху.

      Я повторил, с кем, а затем подробно рассказал ей о встрече в лесу.

      Я полагал, что сообщенные мною факты донельзя ее изумят, но она, казалось, была более встревожена, чем изумлена.

      – Может, не узнают, – сказал я с тоскою. – Ты как думаешь, можно это, чтоб мы еще пошли и чтоб не узнали?

      И я излил перед ней всю свою душу. Я поверил ей все свои опасения, упования, непреодолимое