Кир. Роман-исповедь. Семен Злотников

диск, и закинул подальше в подернутый тиной Бочару-ручей.

      Плавать я не умел, и, понятно, меня потянуло на дно.

      Все же, я не сдавался и отчаянно барахтался.

      Смеркалось уже, когда я кое-как выбрался на опустевший берег.

      Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.

      «Ну, вот я и дома!» – сказал я себе, укрываясь газетой.

      «Ну, вот ты и дома!» – почудилось мне, повторилось во тьме…

      9.

      После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще опускали в могилу и наскоро закидывали сырой землей, или мусором, или по спешке ветками хвои, не оставляя при том таблички или колышка для памяти.

      Было, я месяц (возможно, и три) провалялся в заброшенной штольне без памяти.

      Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домой – ползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.

      Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не дала закопать живьем…

      Когда я, случалось, заболевал – она не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и, не мигая и молча, глядела на меня своими глазами цвета дождевой воды.

      Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Бочары-ручья.

      По стечению необъяснимых обстоятельств, я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом, или соскальзывал в речку с трубы и тонул.

      И опять же, случайный прохожий вытаскивал меня из воды или я сам из последних сил выбирался на берег.

      Мать моя, повторюсь, ни разу меня не спасла…

      10.

      Вопреки бытующему мнению, будто детство счастливейшая пора нашей жизни, могу сказать, что не переживал периода более зависимого и унизительного.

      Я не ведал родительской ласки, улыбок друзей, простых радостей, хронически голодал, одевался в рванье, тысячу раз был смертельно бит; моя гордость жестоко страдала от колких насмешек и злых пересудов, и я решительно не понимал, почему в моей жизни все именно так, а не как у других?

      Счастливым то время, пожалуй, что не назовешь…

      Но что не ломает – то, говорят, укрепляет!

      Парадоксальным образом, детство мое, полное аскетизма, обид и недоумения, не только меня не ослабило – но закалило и сделало, практически, неуязвимым.

      К тринадцати годам я из болезненного заморыша превратился в стройного голубоглазого юношу с правильными чертами лица и непокорной копной русых волос.

      Я мог пулей взлететь на тринадцатый этаж, подпрыгнуть и, как птица, зависнуть в поперечном шпагате,