Казнённый колокол. Борис Евсеев

мигом перескочил и, волоча за собой какую-то прицепившуюся к ноге соломинку, побежал к оврагу.

      Тут я снова обрадовался. Даже засмеялся от радости: походка у фазана была чисто женская, он бежал точно так, как бежала моя тетя Варя, слегка вперевалочку, завзято и обеспокоенно, но при этом и очень аккуратно бежал. Была бы у фазана еще пара лап, так он, пожалуй, стал бы на бегу незаметно еще и оперение поддерживать, как поддерживала тетя Варя длиннейшие свои юбки…

      Я думал сбежать по склону оврага, оставив между собой и фазаном высокий и широкий земляной выступ, думал на дне оврага его, наконец, перехватить.

      Висело надо мной без всяких дуновений и слез раннее лето, подстилка из трескучих акациевых рожков еле-еле шумела под ногами. Я бежал босиком, но бежал почти бесшумно, ставя, как и учил отец, ступни боком, и глуховатый фазан меня вряд ли слышал. А когда он меня увидел, было уже поздно.

      Фазан резко кинулся сперва в одну, потом в противоположную сторону. Я на ходу сдернул безрукавку, которую все тут звали бобочкой…

      Внезапно из-за овражных кустов выскочила здоровенная вислоухая собака.

      Я подумал, что она кинется на меня. Но собака, опустив морду, кинулась на фазана. Тут-то фазан ее и обманул! Он сделал движение в одну сторону, потом в другую, а потом вертикально взлетел. От неожиданности собака чуть запоздала с прыжком, а фазан, не умеющий летать, от страха потерять жизнь уже после этого взлета тихо спланировал на дикую сливу.

      Злясь на собаку, я споткнулся и растянулся на молодой траве, даже здесь, на склоне оврага, присыпанной акациевыми прошлогодними сухими рожками.

      Собираясь подняться, я вдруг увидел что-то блеснувшее: за небольшим белым камнем лежала проржавевшая с одного боку лимонка. Вокруг нее – несколько стреляных гильз.

      Что гильзы стреляные, я понял сразу, уже два-три раза охотился на уток с отцом. А вот лимонка – с чекой, с запалом она или нет? Этого определить я не смог.

      Затошнило, как от противного лекарства: несколько моих одноклассников в прошлом году подорвались точно на такой же гранате. Один из них так и не выжил.

      – Деда… – позвал я слабо, боясь крикнуть сильней.

      Я думал, дед не услышит. Он никогда не отзывался ни на какие посторонние просьбы, смотрел и на такие просьбы, и вообще на все досужие разговоры с суровым презрением, что бабушка опять-таки объясняла отсутствием двух ребер, а еще плечом, пораненным в Гражданскую шашкой.

      Я видел дедов шрам на левом плече. Он был короткий и очень широкий. Как будто деду не рубили плечо шашкой, а ковыряли ее концом. Вспоминая дедов шрам, я всегда думал: а что была бы за жизнь в М-ске, в каменном красном приземистом доме, если бы деду отрубили полруки или, не дай бог, всю руку?

      – Деда…

      Очень высокий, крепко сбитый, с бугрящимися мышцами, железно-донбасский дед мой Иван Иннокентьевич подошел еще невесомей, еще тише, чем ходил отец. Сперва я увидел кратко мелькнувшую тень, но подумал: это какая-то крупная птица…

      – Фазан