Казнённый колокол. Борис Евсеев

вали отсюда, дядя московский, вали, я сказал, на хрен! Не поймать тебе нашей жизни даже за кончик. И надоел ты мне хуже горькой редьки! Щас блатных позову, они тебе глаз на противогаз – и будет телевизор!

Собака Мишка

      Про молнии в авоське я не поверил. Съездил на улицу Розы Люксембург, по адресу, который называл Тиня, зашел в просторный двор…

      Все оказалось правдой.

      Обгорелый платан с желтовато-янтарной расплющенной змейкой, бегущей по стволу вверх. Та самая оградка, которую поставила тоненькая, как прут, Катерина, оградка, о которой Тиня упоминал почему-то вскользь и нехотя.

      Яснел за оградкой и камень: белый, фигуристый, приволокнутый откуда-то все той же застенчивой Катериной, матерью Сереги-остеопорозника.

      Оградка – низенькая, а мемориальный камень – крупный, объемистый.

      На камне – надпись с именами Сергея и еще тех двоих, что погибли от молнии.

      Под именами-фамилиями – глубоко высеченные и залитые серебряной краской слова:

      Шаровая молния – вестник иной жизни.

      Одних она лижет. Других убивает.

      Не Бог, а судит! Не палач, а казнит.

Доктор Юра

      Видел я во дворе и собаку Мишку. То есть сперва я, конечно, увидел надпись, на которой значилось:

      Медведь-собака.

      Охраняется всеми законами

      Донецкой Республики

      Собака Мишка вылезла на меня поглазеть, слабо рыкнула и спряталась назад: последние мартовские деньки уже потиху-помалу горячили ей шкуру…

      Замечен я был и бабкой Секьюритихой. Ее узнал сразу, заговорил с ней без колебаний.

      Выслушав мои вопросы, баба Секьюритиха вынула мобильник, не спеша, кончиком рукава, протерла экран, глянула на себя в черное зеркало, нажала давно заготовленную кнопку и, светясь от счастья, тонко заголосила:

      – Мила-ай! Егорыч! Шпиён тут у нас! Лазутчик вражеский во дворе объявился…

Бой у Саур-могилы

      На следующий день я снова поехал на книжный рынок, где Тиню впервые и встретил.

      Близ «Гумпома» его не было. Заглянул по очереди во все жутко остывшие за ночь канцелярские и книжные лавки – канцелярских было до неприличия много, десять или одиннадцать, – но «веселого калеки», как рекомендовался Тиня любому встречному-поперечному, смертельно обижаясь на дразнилку «человек с ограниченными возможностями», и там не нашел.

      Отыскался Тиня на другом конце рынка, за сувенирной лавкой.

      И сейчас ясно вижу: сидит он на каменной призбе, подмостив под себя укороченную ногу, гоняет вверх-вниз морщинки по смугло-матовому лицу, из которого постреливают хитрющие глазки и торчит тонковатый, прозрачный, на кончике чуть замокший нос. Молчит, курит трубочку…

      И трубочку не простую – золотую. Тиня курит и при этом делает вид: знать меня не знает, видеть не видит.

      А трубочка его медная смотрится очень приманчиво!

      Тиня передвигает ее из одного угла рта в другой, докурив, выколачивает горелый табак, отвинчивает головку, прикручивает