Миленький ты мой. Мария Метлицкая

записка. Я там-то и там – написала.

      Ну все понятно ведь: хочешь – пиши, хочешь – пришли телеграмму. Хочешь – денег отправь. А хочешь дочь навестить – милости просим!

      Не захотела.

      Устроилась я в среднюю школу около дома. Коллектив, кстати, был неплохой – если учесть, что сплошь бабский. Директриса была вменяемая и сплетен не переносила. Вот и шушукались все по углам – так, чтобы тихо. Особо не возбухали. Да и молодежи было достаточно – древних бабок мы «загасили». И Димка был счастлив: работа была ему в радость. О ребеночке мы не говорили – понимали, что рано. Надо встать на ноги. Да! Еще мы встали в очередь на квартиру! Поставили меня – как молодого специалиста в области образования.

      Все у нас складывалось. И тогда мне стало казаться, что горести свои я уже отхлебала. Каждому ведь достается и счастье, и горе. Так вот, я дерьмо свое съела, сполна! Хватит, по-моему?

      В общем, жили мы – не тужили. И еще – мы мечтали! Например, съездить в Питер. Листали какие-то справочники, библиотечные книжки – про питерские музеи, архитектуру, набережные. И строили планы. Ах, как это сладко – строить планы с любимым!

      Нет, цапались, конечно! Я ж язва еще та… А Димка не вредный, просто злобных моих выпадов не переносил. По любому адресу – и про Полину Сергеевну, и про Королевишну, и про моих коллег-учителек…

      Про коллег моих говорил:

      – Слушай, Лид! А ты что, безгрешна? У тебя что, нет недостатков? Зло ты о них говоришь, о тетках твоих. А о Маше – особенно. А Маша ведь тебя выручает!

      Маша эта… Про нее будет ниже. Тоже из «несчастненьких» – вроде меня. Только я жалостливо глазками не хлопаю и могу за себя постоять. А Маша… Она так сразу в слезы – если ученик нахамит, завуч замечание сделает, родительница какая-нибудь выступит. Не Маша – фиалка нежная.

      Мы очень похожи были с этой Машей. Вернее, не мы, а наши судьбы. Нас обеих бросили матери. Ну, про мою все понятно, а Машкина мать свалила на Север, деньгу заколачивать. А там судьбу женскую устроила, папашу выкинула за дверь и сошлась с каким-то дядькой. А дядьке чужие дети были совсем не нужны. И про Машу он посоветовал мамаше забыть. Ну, она и забыла. А папаша Машкин вернулся. Но начал пить. Пить и буянить, да Машкину мать проклинать. А Машка внешне – как две капли воды мамаша. Вот папаша и злобился: мат-перемат, ах ты, тра-ля-ля!.. Такая же шлюха, как та!

      Бил Машку, все из дома тащил. А потом его Кондратий хватил, и папаша «прилег». Все отнялось – руки, ноги. Только язык поганый функционировал. И Машку, выносящую за ним говно, он также гнобил.

      В общем, два года Машка промучилась. А как мучитель помер, так она освободилась. И квартира освободилась – большая, двухкомнатная. Окна на речку.

      Машку я презирала за ее тихий нрав. За ее слезы и мягкость характера. Уж как жизнь над ней измывалась! А она так тюхой и тетехой осталась – просто смешно.

      Вот я и злилась на нее, и уговаривала ее не быть самой доброй. Не страдать за всех. Не расстраиваться и любить не всех подряд…

      – Слышишь, а? – наставляла я.

      – А как это? – удивлялась Машка-тетеха. –