Миленький ты мой. Мария Метлицкая

– ситцевый сарафан или кофту из шерсти. Отрез сатина, чтобы баб Маня нашила «сиротке» трусов. А готовые купить? Дешевенькие, но с кружавчиками! У нас в классе у девчонок такие были. Ах, красота…

      Ну и какие-то деньги – я уже говорила. Баба Маня клала их за икону Николая Чудотворца.

      Старая икона, еще ее бабки. Да… Не хочу вспоминать… А надо – для пользы дела.

      После похорон бабы Мани икону она увезла. Сняла со стены и – в сумку.

      Я говорю:

      – Зачем тебе? Ты ж в бога не веришь!

      А она мне в ответ:

      – А тебе зачем? Ты, что ли, веришь? Ты ж пионерка!

      – На память! О бабушке, – я тогда закричала.

      А она махнула рукой:

      – Не болтай! Беру – значит, надо! Память… Что, для этого вещи нужны? А так что – сразу забудешь?

      – А тебе? – закричала я. – Тебе для чего? Королеве своей отвезешь? Чтобы та умилилась? А потом в чулан засунула? На фига ей это? Или она у тебя в бога верит?

      Буркнула только:

      – Не твое дело!..

      И – тю-тю! Я даже до свидания ей не сказала. Отвернулась к окну и заревела.

      А она крикнула из сеней:

      – Ну пока! Держись, Лидка! И веди себя хорошо!

      – Да пошла ты! – это я ей вслед.

      Услышит? Ну и пожалуйста! Мне плевать! Не было у меня матери и не надо. Не привыкать! Переживу!

      После смерти бабы присматривала за мной тетя Тоня, ее племянница. Сама одинокая и пожилая. Старая дева. Мать с ней сговорилась. Потом я узнала, что она ей платила пять рублей в месяц. На питание. И еще три – «за труды».

      Тетя Тоня переехала в нашу избу. Легла на бабино место. Днями спала – больная была, давлением маялась. Какой там следила! Какое питание! Готовить она не умела и учиться не собиралась. Ко мне была равнодушна. Чужая девочка. Она ко всем была равнодушна – никого не любила. Гордилась тем, что осталась девицей! Мужчин презирала. Она и вправду была нездоровой. А сопротивляться недугам своим не желала. Чуть кольнет – сразу в кровать. И храпит. А как проснется – сразу: «Лидочка, а у нас есть что покушать?»

      Или так: замочит свои портки в корыте и ждет. Ждет, когда я постираю. Я, конечно, не подхожу. И она не подходит. А потом это корыто так начинает вонять… Что нету сил мимо пройти. Ну и что я делаю? Я стираю. А эта снова кряхтит: «Лидочка, простирни! А, голуба? Я даже голову поднять не могу – так стреляет…»

      Почему я бралась? Почему я готовила Тоньке еду? Почему стирала ее тухлые портки? А потому что боялась! Боялась, что хватит Тоньку удар и Тонька помрет. Окочурится. Или еще хуже – разобьет дуру эту паралич и ляжет она навсегда. Я читала, что давление очень опасно. И кто будет за Тонькой горшки выносить? Правильно, Лида! А если помрет – девочку Лиду оформят в детдом.

      Вот и… Словом, понятно.

      Тонька спала и жрала. Все. Вот тогда я и стала хозяйкой – все было на мне: и стирка, и огород, и готовка. Тонька только приказы мне отдавала: свари, постирай, принеси. Тоньку я ненавидела! Особенно когда она надевала бабины вещи. Вещей, конечно, у бабы было немного, да и те – старая рухлядь. Но Тоню это устраивало. Например,