Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1. Александр Солженицын

звонил?

      – Надо вызвать стрельбу! Добиться стрельбы! – напутствовала тётя Агнесса. – А так – всё пропадёт даром, поволнуются, и кончится.

      Фанечка уже утаскивала Вероню. Захлопнулась за ними дверь.

      – А Сашу – не могут заставить давить? – сильно тревожилась тётя Адалия. – Учреждение не должны бы?

      – Ну, Сашу ты не знаешь? Уж он никогда!

      – А если заставят всех военных?

      Агнесса закурила новую, но тут же стала гасить:

      – Нет, пошли! А то я одна пойду. Ты подумай: может быть, именно этого дня и ждали, именно его мечтали на календаре увидеть – все, отдавшие…

      Прислушались у форточки. Как будто издали – рабочая марсельеза, голосами молодыми.

      – Эх, – махнула рукой Агнесса и пошла одеваться, – и марсельезу не так поют, разучились с Девятьсот Пятого.

      12

Тимофей Кирпичников. – Волынцы на краю Невского. – Пропустили по-хорошему.

      24-го, в пятницу, вызвали один взвод учебной команды Волынского запасного батальона в караул на Знаменскую площадь. Командовать послали штабс-капитана Цурикова, весёлого лихого офицера, после ранения доздоравливающего в запасном, не знающего тут ни солдат, ни даже всех унтеров. А в помощь ему назначили фельдфебеля 2-й роты той же учебной команды старшего унтер-офицера Тимофея Кирпичникова – поджарого, с хмуроватым неразвитым лицом, короткой шеей, уши плоские прижаты. Давний волынец, ещё с мирных лет, унтер того типа, который службу знает отлично, – может, ничего другого, но уж её-то знает.

      Из своих казарм пошли во всю длину Лиговки и в последнем доме её перед площадью спустились в просторную дворницкую, в подвал, где китайская прачечная. Там – скамьи были, можно было и сидеть, винтовки составив пирамидками. И курить, не все сразу. А снаружи – двух часовых.

      Штабс-капитан не остался тут, ушёл в Большую Северную гостиницу, посидеть за столиком.

      Жизнь солдатская, что-нибудь всё равно заставят: не ученье, так вот сидеть тут, в шинелях перепоясанных, друг ко дружке из тесна. Хочешь – молчи, хочешь – старое переговаривай, уже все про тебя знают, и ты про всех. Не солдатам, но дружкам-унтерам рассказывал не раз и Тимофей про свою сиротскую жизнь, разорённую семью, отца-шорника, мачеху, – и как только в армии нашёл он свой дом, да повезло ему попасть в гвардию, в Варшаву.

      Это значит, для того их посадили, чтобы снаружи не видно было солдат, будто никого нету. Стесняются перед народом. А часовые у подворотни – мало ли что.

      Но не так долго посидели, с часок. Прибежал Цуриков, ещё с лестницы кричит:

      – Кирпичников!

      – Тут, ваше высокбродь!

      – Командуй «в ружьё»!

      – А что такое? – Тимофей себе цену знает, не так уж сразу перед всяким офицером, не на каждую команду выстилается. Он и сам в школу прапорщиков метил, добивался. Не послали.

      – Идут!

      – Кто идёт?

      – Да чёрт их знает, выводи!

      Ну, скомандовал «в ружьё», разобрали винтовки, потопали по лестнице.

      А снаружи – солнце, мороз лёгкий.

      На убитом, уезженном снегу развернулись фронтом против