Такая разная любовь. Любимые произведения русских классиков (сборник). Отсутствует

рукою, точно палку, сунул ее в тряпки на дно ящика и ясно, дружески улыбаясь, предложил:

      – Хочешь – покажу? Ну, так садись хорошенько. Ты эдакого еще и не видал никогда.

      Ловко действуя тонкими, непомерно длинными руками, он приподнялся на полкорпуса и стал снимать коробки с полок, подавая мне одну за другой.

      – Гляди, – не открывай, а то – убегут! Прислони к уху, послушай. Что?

      – Шевелится кто-то…

      – Ага! Это – паучишка там сидит, подлец! Его зовут – Барабанщик. Хитрый!..

      Чудесные глаза ласково оживились, на синеньком личике играла улыбка. Быстро действуя ловкими руками, он снимал коробки с полок, прикладывал их к своему уху, потом – к моему и оживленно рассказывал:

      – А тут – таракашка Анисим, хвастун, вроде солдата. Это – муха, Чиновница, сволочь, каких больше нет. Целый день жужжит, всех ругает, мамку даже за волосы таскала. Не муха, а – чиновница, которая на улицу окнами живет, муха только похожая. А это – черный таракан, большущий, – Хозяин; он – ничего, только пьяница и бесстыдник. Напьется и ползает по двору, голый, мохнатый, как черная собака. Здесь – жук, дядя Никодим, я его на дворе сцапал, он – странник, из жуликов которые; будто на церковь собирает; мамка зовет его – Дешевый; он тоже любовник ей. У нее любовников – сколько хочешь, как мух, даром что безносая.

      – Она тебя не бьет?

      – Она-то? Вот еще! Она без меня жить не может. Она ведь добрая, только пьяница, ну, – на нашей улице – все пьяницы. Она – красивая, веселая тоже… Очень пьяница, курва! Я ей говорю: «Перестань, дурочка, водку эту глохтить, богатая будешь», – а она хохочет. Баба, ну и – глупая! А она – хорошая, вот проспится – увидишь.

      Он обаятельно улыбался такой чарующей улыбкой, что хотелось зареветь, закричать на весь город от невыносимой, жгучей жалости к нему. Его красивая головка покачивалась на тонкой шее, точно странный какой-то цветок, а глаза все более разгорались оживлением, притягивая меня с необоримою силой.

      Слушая его детскую, но страшную болтовню, я на минуту забывал, где сижу, и вдруг снова видел тюремное окно, маленькое, забрызганное снаружи грязью черное жерло печи, кучу пакли в углу, а у двери, на тряпье, желтое, как масло, тело женщины-матери.

      – Хорошая зверильница? – спросил мальчик с гордостью.

      – Очень.

      – Бабочков нету вот у меня, – бабочков и мотыльков!

      – Тебя как зовут?

      – Ленька.

      – Тезка мне.

      – Ну? А ты – какой человек?

      – Так себе. Никакой.

      – Ну, уж врешь! Всякий человек – какой-нибудь, я ведь знаю. Ты – добрый.

      – Может быть.

      – Уж я вижу! Ты – робкий, тоже.

      – Почему – робкий?

      – Уж я знаю!

      Он улыбнулся хитрой улыбкой и даже подмигнул мне.

      – А почему все-таки робкий?

      – Вот – сидишь со мной, значит – боишься ночью-то идти!

      – Да ведь уж – светает.

      – Ну, и уйдешь.

      – Я опять приду к тебе.

      Он не поверил, прикрыл милые, мохнатые глаза ресницами и, помолчав, спросил:

      – Зачем?

      – Посидеть