Мертвое озеро. Николай Некрасов

по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.

      Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:

      – Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.

      И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.

      По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.

      Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.

      В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:

      – Господи! господи! чем я ей заслужу?

      Или:

      – Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!

      – Я приду домой завтра? – приставала Катя к матери с вопросами.

      – Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.

      – Я надену и новый платочек?

      – Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!

      И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.

      Он с любезностью поклонился.

      – Ну, прощайте, – сказала прачка.

      – С богом-с, – отвечал Семен Семеныч.

      Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:

      – Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!

      И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.

      – Ну, прощайся! – сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.

      Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:

      – Прощайте!

      – С богом, прощай! – отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.

      – Перекрести! – заметила прачка своему мужу.

      Он перекрестил.

      Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.

      – Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! – заметил Семен Семеныч.

      Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.

      Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:

      – Катя, не забудь свою мать, не забудь ее!

      Семен Семеныч, видя, что слезам прачки не будет конца, сказал:

      – Что это-с вы ребенка-то пугаете: ведь они заробеют!

      – Ах, батюшка, будет ли она счастлива! – воскликнула прачка и рыданием заглушила св�