Студенты. Инженеры. Николай Гарин-Михайловский

Она стояла, облокотившись о решетку, ничего перед собою не видя; слезы одна за другой капали по ее щекам. А у нее что впереди?!

      Карташев стремительно бросился к ней.

      – Мама! Милая мама… дорогая моя мама…

      Слезы душат его, он целует ее голову, лицо, руки, а мать отворачивается и наконец вся любящая – рыдает на груди своего сына. Все стараются не замечать этой бурной сцены между сыном и матерью, всегда такой сдержанной. Аглаида Васильевна уже вытирает слезы; Карташев старается незаметно вытереть свои. Слабый, как стон, уже несется удар первого звонка, и уже раздается голос кондуктора:

      – Кто едет, пожалуйте в вагоны.

      Толпа валит в вагоны.

      – Сюда, сюда! – кричит Долба.

      Нагруженная, за ним бежит подвыпившая компания, бурно врывается в вагон, и из открытых окон вагона уже несется звонкое и веселое «ура!».

      Жандарм спешит к вагону и, столкнувшись в дверях с Шацким, набрасывается на него:

      – Господин, кричать нельзя!

      – Мой друг, – отвечает ему снисходительно Шацкий, – ты не ошибешься, если будешь говорить мне: ваша светлость!

      Фигура и слова Шацкого производят на жандарма такое ошеломляющее впечатление, что тот молча, заглянув в вагон, уходит. Встревоженные лица родных успокаиваются, и чрез несколько мгновений отъезжающие опять возле своих родных и над ними острят.

      – Вот отлично бы было, – говорит Наташа, – если бы жандарм арестовал вас всех вдруг.

      – Что ж, остались бы, – говорит Корнев, – что до меня, я бы был рад.

      Он вызывающе смотрит на Наташу, и оба краснеют.

      – Смотрите, смотрите, – кричит Маня Корнева, – Вася краснеет! первый раз в жизни вижу… ха-ха!

      Все смеются.

      – Деточки мои милые, какие ж вы все молоденькие, да худые, да как же мне вас всех жалко! – И старушка Корнева, рыдая, трясет головой, уткнувшись в платок.

      – Маменька, оставьте, – тихо успокаивает дочь, – смотрят все.

      – Ну и пусть смотрят, – горячо не выдерживает Корнев, – не ругается ж она!

      – Голубчик ты мой ласковый, – бросается ему на шею мать.

      – Ну, мама, ну… бог с вами: какой я ласковый, – грубиянил я вам немало.

      Второй звонок замирает тоскливо.

      Начинается быстрое, лихорадочное прощанье. Аглаида Васильевна крестит, целует сына, смотрит на него, опять крестит, захватывает воздух, крестит себя, опять сына, опять целует и опять смотрит и смотрит в самую глубину его глаз.

      – Мама, мама… милая… дорогая, – как маленькую, ласкает и целует ее сын и тоже заглядывает ей в глаза, а она серьезна, в лице тревога и в то же время крепкая сила в глазах, но точно не видит она уж в это мгновение никого пред собой и так хочет увидеть. Она судорожно, нерешительно и бесконечно нежно еще и еще раз гладит рукой по щеке сына и растерянно все смотрит ему в глаза.

      У Карташева мелькает в лице какой-то испуг. Аглаида Васильевна точно приходит в себя и уже своим обычным голосом ласково и твердо говорит сыну:

      – Довольно… я довольна: