Источник. Джеймс А. Миченер

человек, и каждый молился сам по себе; объединялись они, только если надо было читать какую-нибудь специальную молитву, но даже и в этом случае были слышны все семнадцать голосов, вразнобой произносивших ее, так что в результате получалась дикая разноголосица. Во время службы шамес шаркал взад-вперед, разговаривал, перешептывался, что-то предлагал, а два старых еврея, сидя в углу, вели деловой разговор. Двое других возносили молитвы громкими голосами, каждый свое, в то время как старый ребе, которого скорее можно было назвать древним, как подумал Куллинейн, неслышно бормотал свои молитвы.

      – Мне приходилось бывать в синагогах, но ничего подобного я не видел, – шепнул Куллинейн Элиаву.

      – Не шепчи. Разговаривай, – ответил тот.

      И, перекрывая гул голосов, Куллинейн сказал:

      – У католиков не принято ходить в другие церкви.

      – Это не церковь. Это синагога, – ответил Зодман.

      В середине службы старый шамес подошел к нише, где хранилась Тора – первые пять книг Библии, написанные Моисеем, – и, когда свиток в серебряном футляре появился на свет, благоговейно поцеловал его. Служка поставил его на своеобразный пюпитр, и чтец нараспев стал произносить священные слова. Никто не слушал, но время от времени шамес подзывал кого-нибудь, и тот вставал рядом с человеком, которому была оказана честь быть чтецом.

      – Первым делом он подзывает Коэнов, потом Леви, а затем Исраэлей, – перекрывая голоса, сказал Элиав.

      – А кто они такие? – спросил Куллинейн.

      – Потом объясню, – ответил Элиав.

      Служка потянул за рукав Пола Зодмана – гостю из Чикаго недвусмысленно предлагалось поучаствовать в чтении Торы, и внезапно этот день обрел высокое значение. На глазах миллионера выступили слезы. Он растерянно посмотрел на Куллинейна и Элиава, который подтолкнул его вперед. Зодман подошел к шаткому пюпитру, и чтец серебряной палочкой указал на слова в свитке. Из-за плеча чтеца Зодман уставился на древнееврейские буквы, и на него нахлынули воспоминания о дедушке, учившем его этим словам, о маленьком немецком городке Гретце, откуда он был родом. Гул голосов в этой синагоге был словно оркестром, сопровождавшим воспоминания о его предках, а когда в конце чтения шамес спросил на идише, сколько Зодман может пожертвовать синагоге, тот тихо ответил:

      – Двести долларов.

      – Шестьсот лир! – крикнул шамес прихожанам, и все замолчали, глядя на Зодмана, даже сам ребе.

      Американец вернулся на свое место и до самого конца службы не проронил ни слова.

      Куллинейн, привыкший к строгим правилам католических служб, при которых расписаны и слова священника, и участие хора, был не в состоянии понять еврейский ритуал. В нем не было ни организации, ни порядка, ни даже красоты. Женские голоса отсутствовали. Шамес то и дело шаркал взад-вперед, ребе молился сам по себе, и у каждого была словно своя синагога. Куллинейн бросил взгляд на двух стариков в углу, все еще обсуждавших свои деловые проблемы,