Сочинения. Том 10. Александр Строганов

приблизительно, какое действие оказывает на меня этот ежемесячный укол.

      Ну, да не судите строго.

      Проголодался.

      Ваш знакомый путник.

      P. S. Как Вам мой дар рассказчика?

      Способный я ученик?

      А не учимся ли мы друг у друга?

      Дурная мысль.

      Простите.

      Вы – прекрасны!

      Будьте счастливы в своем пьянстве, и дай Бог, чтобы когда-нибудь Ваша голова не покатилась бы в лузу.

      Прозрачные дни

      После наступали прозрачные дни.

      Это время богословов и выписывающихся из больницы. Это неопределенное время года, когда слабость луж в их недвижимости, а сила зеркал в черных звездочках неспокойной памяти, осыпающих смотрящегося как герпес в угоду далекому предку, проглядывающему неукоснительно и строго сквозь марево кофе и нафталина.

      Сложный душевный конфликт в эти дни побуждает птиц к вдохновенному молчанию.

      Соседи напротив, подобно средневековым химерам, неподвижные в своих слюдяных окнах, высматривают друг друга, не видя, и не зная друг друга. Символы, знаки и прочие намеки отступают, оставляя место детской ясности. Карусели и парадные дома теряют пестроту. Солнце, прейдя в восторг от внезапно и остро проявившегося в подопечной плоскости вкуса, выстраивают из лиловых ветвей и теней свою умопомрачительную симметрию.

      Алкоголики и математики становятся многословными и остроумными, им дышится легко.

      Смертельно больные делаются неисправимыми оптимистами и строят грандиозные планы на будущее.

      Их дыхание легко покидало покрытые испариной форточки и затевало удивительные узоры, когда наступали прозрачные дни.

      Всякий запой есть ни что иное, как обращение к смерти.

      Всякая головная боль есть ничто иное, как обращение к жизни.

      Исповеди, ложь, жалобы, суть неприкаянность, суета тоньше и чище громоздких, до неприличия грубых вопросов, которые ставят перед нами так называемые реалии бытия.

      Те, кто с успехом отвечает на подобные вопросы, подчас наслаждаясь их отталкивающим видом, делаются похожими на утварь, при всей надежности и блеске в хороших руках. Они принимают жесткость предмета.

      Я бегу от них в сырость.

      И не для них мои прозрачные дни.

      Мой Седовласый Юноша с васильковыми уже глазами случайно забрел в зоопарк и полчаса стоит, пораженный длиношеести жирафа. Не впервые видит он это диковинное для всякого русского создание. Не в этом дело.

      А дело в том, что видел он жирафа, вот так вблизи, последний раз, когда был еще шестилетним мальчиком, и отец его был еще жив, и фотографировал его фотоаппаратом «Зоркий», и с тех пор минула целая вечность, а жираф такой же долгий, и так же добр и снисходителен к нему, побродившему по закоулкам, прохудившему такие хорошие башмаки и посадившему жирные пятна на брюки.

      Вот он стоит напротив жирафа и ход его мыслей таков.

      Когда бы он, Седовласый Юноша, не был бы так бестолков, и не умудрился бы из- за пьянок и характера, характера и пьянок потерять сначала работу, а потом и семью, когда бы его