Клятва. Кимберли Дёртинг

на прилавок единственную банкноту, и женщина убрала ее в карман. О сдаче и чаевых разговоров не было.

      Взяв бокал, я сделала глоток. Сладкий вкус плохо скрывал едкость обжигающего ликера, который прочертил огненную дорожку от горла до самого желудка. Бруклин торопилась и пила жадно, проглотив половину бокала за три долгих глотка.

      Я покатала холодное стекло по тыльной стороне руки, где щипала печать, поставленная девушкой у входа. На коже проступал яркий красный контур в форме полумесяца.

      Теперь, чтобы его увидеть, ультрафиолета не требовалось. Ни мне, ни всем остальным.

      Я почувствовала себя отвратительно, настроение испортилось. Беспокойство вполне могло быть вызвано наркотиком, проникшим в мою кровь из печати. Его потенциальным побочным эффектом была паранойя.

      Бруклин махнула рукой, указав на противоположную сторону зала.

      – Смотри, у них тут встречается кое-что приличное, – произнесла она густым, как мед, голосом.

      Напротив нас у перил над танцполом стоял мужчина и с дерзкой улыбкой глядел на клубок тел внизу.

      Он и привлек внимание Брук.

      Ничего нового. Бруклин очаровывали самые разные мужчины. С раннего детства она сходила с ума по мальчикам, но ей пришлось ждать, пока ее тело повзрослеет. И когда это случилось, ничто больше не могло ее остановить.

      – Так, – сказала она, осушив бокал до дна. – Держи. Я скоро вернусь. – И добавила, полуобернувшись: – Нам нужна закуска.

      «Типичная Бруклин», – думала я, ища место, куда бы деть ее пустой бокал. Стараясь не выглядеть потерянной, я пробралась к перилам взглянуть на танцоров, постепенно пьянея и готовясь ждать.

      Я оперлась локтем о стальной поручень и вновь попыталась разобраться, что же со мной не так. Мне следовало радоваться: нам удалось пройти мимо вышибалы у входа. А что еще важнее – получить выпивку у барменши.

      Вероятнее всего, дело было не в печати с наркотиком, а в том, что случилось в ресторане.

      Отовсюду до меня доносились разговоры на разных языках, но здесь никто не заставлял меня отворачиваться или притворяться, будто я не понимаю слов. Никто из этих людей и не подозревал, что я знаю, о чем они говорят.

      Потому что здесь не было правил.

      Я родилась в семье коммерсантов и принадлежала к классу торговцев. Помимо англеза – языка, общего для всех, я имела право знать только паршон. Это был второй и последний язык, который я могла понимать.

      Но я не была похожа на других.

      Я была единственной.

      Такая свобода являлась элементом привлекательности подпольных клубов, мест, где класс не имел значения, где социальные границы размывались. Военные сидели здесь рядом с людьми в розыске, с выродками и отбросами общества, притворяясь хотя бы ненадолго, что они друзья. Что они равны. И дочь торговцев могла забыть о своей доле.

      Это все, о чем я мечтала.

      Но я была прагматиком. Я не грезила о другой жизни, не думала о том, как избежать ограничений своего класса, поскольку сделать это было невозможно. Я та, кто я есть, и ничто этого не