Изгнанники. Артур Конан Дойл

Тулузский, маленький краснощекий мальчик, вспыхнул.

      – Извините, ваше величество, вероятно, мадемуазель де Краммон обрызгала меня из своего флакона во время нашей игры вчера в Марли, – промолвил он, запинаясь. – Я не заметил, но если это неприятно вашему величеству…

      – Чтобы не было этого отвратительного запаха. Чтобы не было! – кричал король. – Уф! Я задыхаюсь. Откройте нижнюю половину окна, Бонтан. Нет, не надо, раз он ушел. Разве сегодня не день бритья, господин де Сен-Квентон?

      – Все готово, ваше величество.

      – Так отчего же вы не приступаете? Уже на три минуты позже установленного для этого срока. Начинайте, месье, а вы, Бонтан, дайте знать, что начался grand lever.

      Очевидно, король встал с левой ноги в это утро. Он бросал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей; готовые сорваться с его губ упреки или насмешки оставались невысказанными, так как этому препятствовали манипуляции де Сен-Квентона. С небрежностью, результатом давнишней привычки, тот намылил королевский подбородок, быстро поводил по нему бритвой, затем отер его спиртом. Один из дворян угодливо помог королю натянуть короткие черные бархатные штаны, другой поправил их, а третий, сняв через голову короля ночную рубашку, подал денную, гревшуюся перед камином. Знатные царедворцы, ревниво оберегавшие свои привилегии, надели королю туфли с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол, а поверх него – голубую ленту с крестом Святого Духа, сплошь осыпанным бриллиантами, и красную – Святого Людовика. Для постороннего глаза было бы странно наблюдать, как безучастно-спокойно стоял этот человек небольшого роста, устремив задумчивый взгляд на горевшие в камине дрова, между тем как группа людей с историческими именами суетилась вокруг него, дотрагиваясь до него то тут, то там, словно кучка детей, возившихся с любимой куклой. Надели черный нижний кафтан, повязали дорогой кружевной галстук, накинули широкий верхний камзол, поднесли на эмалированном блюде два дорогих кружевных платка, сунули их в боковые карманы, дали в руки трость черного дерева, отделанную серебром, – и монарх оказался готовым для дневных трудов.

      Между тем в продолжение около получаса дверь в опочивальню постоянно то отворялась, то затворялась. Гвардейский капитан шепотом докладывал фамилию входившего дежурному из свиты, а тот передавал ее первому камергеру. Каждый новый посетитель делал три глубоких поклона королю, а затем отходил к своему кружку, принимаясь вполголоса разговаривать о новостях, погоде и планах на этот день. Мало-помалу число присутствующих все увеличивалось, и к тому моменту, когда королю подали его скромный завтрак, состоящий из хлеба и вина, сильно разбавленного водой, большая квадратная комната наполнилась толпой людей, среди которых было немало содействовавших тому, чтоб эпоха, о которой идет речь, стала самой блестящей в истории Франции.

      Около короля стоял грубый, энергичный Лувуа, ставший всемогущим после смерти своего соперника Кольбера.