Изгнанники. Артур Конан Дойл

протеста рукой.

      – Уверяю вас, это приказание короля.

      – Но это невероятно… Здесь ошибка.

      – Очень может быть.

      – Так пропустите же меня.

      – Отданное приказание не допускает рассуждений.

      – Мне бы только сказать одно слово королю.

      – К несчастью, это невозможно.

      – Только одно слово…

      – Это не зависит от меня, сударь.

      Взбешенный вельможа топнул ногой и воззрился на дверь, готовый силой ворваться в опочивальню. Потом он вдруг круто повернулся и быстро пошел назад с видом человека, принявшего какое-то решение.

      – Ну вот, – проворчал де Катина, дергая свои густые черные усы, – натворит он теперь дел. По-видимому, сейчас явится сестрица. И предо мной встанет приятная дилемма: ослушаться данного мне приказания или приобрести в ней врага на всю жизнь. Я предпочел бы скорее отстаивать форт Ришелье против ирокезов, чем преграждать разгневанной фурии вход в комнату короля. Ну вот, клянусь небом, как и ожидал, показывается какая-то дама. Ах, слава тебе господи! Это друг, а не враг. Доброго утра, мадемуазель Нанон.

      – Доброго утра, капитан де Катина.

      К нему подошла высокая брюнетка, со свежим лицом и блестящими глазами.

      – Вы видите, я дежурный. Я лишен удовольствия беседовать с вами.

      – Что-то не припомню, просила ли я месье разговаривать со мной.

      – Да, но не следует так премило надувать губки, а не то я не выдержу и заговорю с вами, – шепнул капитан. – Что это у вас в руке?

      – Записка от госпожи де Ментенон королю. Вы передадите ему, не правда ли?

      – Конечно, мадемуазель. А как здоровье вашей госпожи?

      – О, ее духовник пробыл с ней все утро; беседы его очень, очень хороши, но такие грустные. Мы всегда бываем печальны после ухода господина Годе. Ах, но я забыла, что вы гугенот, а значит, не имеете понятия о духовниках.

      – Я не занимаюсь этими распрями и предоставляю право Сорбонне и Женеве оспаривать друг друга. Но, вы знаете, каждый должен стоять за своих.

      – Ах, если бы вы только поговорили с мадам де Ментенон. Она сейчас обратила бы вас на путь истинный.

      – Я предпочитаю говорить с мадемуазель Нанон, но если…

      – О!

      Раздалось легкое восклицание, шелест темной одежды, и субретка исчезла в одном из боковых переходов.

      В конце длинного освещенного коридора показалась фигура величественной, красивой дамы, высокая, грациозная и до чрезвычайности надменная. Она не шла, а плыла, словно лебедь. На даме был роскошный лиф из золотой парчи и юбка серого шелка, отделанная золотистыми с серебром кружевами. Косынка из дорогого генуэзского вязанья наполовину прикрывала ее красивую шею. Спереди косынка была застегнута кистью жемчуга; нить из перлов, каждое зерно которой равнялось годовому доходу какого-нибудь буржуа, красовалась в ее роскошных волосах. Дама была, правда, уже не первой молодости, но чудная линия ее фигуры, свежий чистый цвет лица, блеск глаз цвета незабудок, опушенных