«Что в имени тебе моем…». Эфраим Баух

и заболевший кессонной болезнью.

      В центре абсорбции я спал целыми днями, словно пытаясь сном одолеть страшный перепад давления.

      Но за снами стоял Франсиско Гойя: измотанный за последний год разум порождал чудовищ.

      Властные безликости из отошедшей жизни плясали вокруг меня, гнали и не «пущали», прельщали предательством, дышали в затылок, угрожали застенком. Они слюнявили мои рукописи в своих издательствах, более похожих на следственные камеры, грозили припечатать, тянули с визой, как вытягивают последние жилы, рассматривали паспорт и так и этак, как будто до последней секунды подозревали во мне тайного контрабандиста.

      Ужас был в том, что вся эта камарилья была безмолвной.

      Иногда раздавался какой-то голос, но говорящий был невидим, и слов его нельзя было разобрать. Не был я еще удостоен достичь того уровня сна, о котором писал великий Рамбам, известный мне по русским источникам как Моше Маймонид: «Слова в снах от Бога, если звучат ясно и внятно, а произнесшего их увидеть нельзя».

      Я вскакивал со сна от звуков шарманки из машины мороженщика, испытывая облегчение: я в Израиле, жена – в ульпане, дети – в школе.

      Из зеркала глядело на меня существо глазами, опухшими от сна.

      Стоит ли записывать сны? Для чего? Для избавления от них? Или, вырываясь из их ирреальности, как из наваждения, стараться записью доказать, что ты всё же существуешь в реальности?

      Обалдевший от сна, пошатываясь, я выходил на улицу, пробуя осторожными шажками незнакомое пространство до первого угла. За углом был киоск. В нем стояла женщина, из-под рукава которой промелькивали нестираемые цифры в момент, когда она подавала газету или всякую мелкую всячину. После всего, что она пережила, только такое малозначительное занятие было для нее единственным успокоением, держало ее в жизни.

      Нестираемые, вытатуированные нацистами, цифры, как тавро, которым метят скот, – цифровой или, как сейчас говорят, «дигитальный» код еврейства в ХХ-м веке.

      Я возвращался в комнату, пытаясь после длительного обморока души писать стихи. Мир, оставленный мной, был напрочь и наглухо отделен и отдален, как потусторонний.

      Память не отпускала. Память была честнее моего искреннего и все же неосуществимого желания полностью оторваться от прошлого. Все сны были там.

      И всё же – пусть слабая – эйфория несла свои плоды. Они были незрелыми до оскомины, но давали резкий новый вкус набегающих новым зрением и впечатлением дней.

      Почти засыпая, я записывал на клочке бумаги:

      Где-то моют подъезд. И подобен звук льющийся – неге

      В этот тяжкий хамсин по сю сторону длящихся дней.

      И я сплю, сплю весь день в этом шумном, как улей, ковчеге,

      С четырех сторон света собравшем безъязыко мычащих людей.

      И расплавленным оловом полдень мне льется на темя.

      Всей пустынею замер над временным нашим жильем.

      Но я сплю со всех сил, со всех ног,

      Засыпая пространство и время,

      Отягченные