«Что в имени тебе моем…». Эфраим Баух

стреляя очередями имен – Спиноза, Кант, Гегель, Ницше, Хайдеггер. «Где ваш Юм», – кричит английский философ Юм. А за ними, сшибая с ног, накатывает весь синклит французских постмодернистов. И некуда от этого сбежать. Остается лишь таращить глаза и волочить неверным бегом свое раздувшееся от пива тело в туалет.

      А ведь классическая философия обращалась именно к ним, выкрестам человечества, приспосабливалась, сама как бы и не подозревая об этом, к ним, изведя Бога из «божественного».

      Право-на-жительственный свой лист

      Но-гами топчу!

      Втаптываю! За Давидов щит —

      Месть! – В месиво тел!

      Не упоительно ли, что жид

      Жить – не захотел?!

      Гетто избранничеств! Вал и ров.

      По-щады не жди!

      В сём христианнейшем из миров

      Поэты – жиды!

      Упоительность ухода в смерть – чудовищное изобретение евреев диаспоры в вихре погромов, душегубок, крематориев.

      Вал и ров, отделявшие прокаженное племя от остального мира, были обновлены немецкой изобретательностью.

      Ров стал местом «месива тел».

      Над ним возвели вал.

      Иначе бы местные аборигены по всем градам и весям восточной Европы не могли бы ныне быть проводниками потомкам выживших в Катастрофе евреев к местам массовых расстрелов.

      В дальнем сумеречном углу гостиничного холла кто-то негромко музицировал на фортепьяно, и венецианские окна, взблескивая стеклами, вместе с мраморными стенами и вазами из стекла мурано, бережно, как бы на взвеси, держали вечную праздничность этих звуков на грани печали и отчуждения от весело шаркающих подошвами и хлопающих дверьми туристов.

      Улеглись, стихли последние ближние и дальние звуки, скрипы, шорохи, шепотки, смех.

      Абсолютное одиночество в чужом углу мира, напряжение прошедшего дня и особенно вечера не давали уснуть.

      Я пересек холл. Портье у стойки, казалось, спал стоя с открытыми глазами, подобно лунатику. В аквариуме холла проплыл человек.

      Гостиница была в переулке, но тут же, за углом, всегда неожиданно открывалась площадь Святого Марка. Она была пуста. Редкие парочки на скамьях были недвижны, как манекены.

      Есть разница между молчанием, безмолвием и тишиной.

      В молчании и безмолвии скрыто живое человеческое присутствие.

      Молчи или молви.

      Тишина же бывает мертвой.

      Последние слова Гамлета в первых переводах: «Остальное – молчание».

      Позднее, в классических переводах: «Дальше – тишина».

      В этот поздний час почти непереносимого покоя у мертвых – без единой складки – простирающихся во тьму вод я сам, подобно лунатику, вглядывался в замерший звездной скорлупой и желтками фонарей канал между палаццо Дожей и легендарной тюрьмой. Надо мной, в высоте, забыто и бездыханно нависал мост Вздохов. Слабый парок, пахнущий смесью гниющего дерева и распаренной человеческой плоти, стыл над водой: быть может, сбрасывали воды ближайших бань, терм, прачечных?

      Вопреки