РАЁК. Влада Ладная

слуга зазевался поднести князю вовремя зажигалку, Мигель с милой улыбкой отправил бедолагу на конюшню.

      И что происходило с лицом феодала перед тем, как обращалась милость в гнев. Как будто резко менялась точка освещения. Сияние и тени смещались хаотично, перекрещивались, как прожектора в ночном небе, – и вдруг свет совсем исчезал. Лицо гасло.

      Очаровательный голенастый щенок, забубённая головушка, превращался в святого угодника с иконописным ликом великомученика, – и тогда он начинал мучить других.

* * *

      Я никак не могла определить, где у Мигеля проходит граница между безоглядной щедростью и маниакальной скупостью.

      Он мог во время прогулки по городу пожлобиться повести меня обедать в кафе – и подарить в тот же день тысячную безделушку.

      Князю, по-моему, особенно нравилось швырять деньги именно на никчемные и безумно дорогие проекты. Раскрутить его на необходимое было настоящей пыткой. Я могла щеголять в драгоценном, фантастической цены ожерелье – и в рваных зимних сапогах.

      Латифундист имел право получать продукты из цековского распределителя, деликатесы по себестоимости, за копейки, и дома, на кухне, собственноручно всё перевешивал на своих весах и кудахтал:

      – Ах, ах, опять меня на четыре грамма обвесили.

      А потом эти продукты часто пропадали – князь же почти не ел – и выбрасывались безо всякой жалости.

      Но на игру в карты, на беспробудные пьянки, на благотворительную помощь развивающимся странам Багрянородный просаживал сумасшедшие суммы. И чем более чужим и незнакомым был для него человек, – тем легче тому было выпросить помощь.

      Может, Мигель ценил не деньги и не то, что на них можно было купить, – а власть, которую они дают, в том числе, и над самими деньгами.

      Он мог потратить любое количество презренного металла только по собственному выбору или капризу, но с трудом и раздраженьем – по просьбе близкого человека.

* * *

      Моя облезлая после болезни внешность князя не только не отталкивала, – притягивала.

      Никогда он больше не был со мной так нежен, как во время болезни. Чем я была безобразней, – тем он безнадёжней влюблялся, до страсти, до африканских сцен ревности.

      И в то же время крепостника доводило до бешенства во мне – всё: как я думала, что читала, во что верила, что чувствовала.

      Если Мигелю не нравилось моё чтение (а ему всегда оно не нравилось, за оторванность от жизни романов, за вульгарную приземлённость газет), князь рвал его в клочья, кидал в печи, расшвыривал по мусорным вёдрам.

      Если я блеяла что-то о Зле и Добре, – Мигель это с сарказмом осмеивал, кривлялся, глумился, фыркал, а выйдя из себя больше обычного, таскал меня за отрастающие волосы.

      Если я в кино или в путешествии говорила: мне что-то нравится, а что-то нет, и пыталась объяснить – почему, – всё это объявлялось бабьими соплями, капризом, истерикой, и мне предлагалось немедленно заткнуться.

      Однажды князь до судорог разорался по поводу макраме, которым я имела неосторожность заняться.

      – Мужем больше бы занималась! – вопил Мигель,