Рабство нашего времени. Лев Толстой

дольше положенного времени. Вырабатывают на такой 37-часовой подряд работе, без вычета харчей, рублей 25 в месяц. На вопрос мой: зачем они работают такую каторжную работу, мне отвечали: – А куда же денешься? – Да зачем же работать 36 часов подряд? Разве нельзя так устроить, чтобы работать посменно? – Так велят. – Да вы-то зачем же соглашаетесь? – Затем и соглашаешься, что кормиться надо. Не хочешь – ступай. На час опоздаешь, и то сейчас ярлык в зубы и марш, а на твое место 10 человек готовы. Рабочие были все молодые люди, один только был постарше, вероятно лет за 40. У всех лица были худые, истомленные, и усталые глаза, точно они выпили. Тот худой рабочий, с которым я с первым заговорил, особенно поразил меня этой странной усталостью взгляда. Я спросил его, не выпил ли он нынче? – Не пью, – отвечал он, как всегда, не задумываясь, отвечают на этот вопрос люди, действительно непьющие. – И табаку не курю, – прибавил он. – А другие пьют? – Пьют. Сюда приносят. – Работа не легкая. Все крепости прибавит, – сказал пожилой рабочий. Рабочий этот и нынче выпил, но это было совершенно незаметно. Поговорив еще с рабочими, я пошел посмотреть на выгрузку. Пройдя мимо длинных рядов всяких товаров, я подошел к рабочим, медленно катившим нагруженный вагон. Передвижение на себе вагонов и очистку платформ от снега, как я узнал потом, рабочие обязаны делать бесплатно. Это стоит и в печатном условии. Рабочие были такие же оборванные и исхудалые, как и те, с которыми я говорил. Когда они докатили вагон до места и остановились, я подошел к ним и спросил, когда они стали на работу и когда обедали. Мне ответили, что стали на работу в 7 часов, а обедали только сейчас. Так по работе надо было, не отпускали. – А когда отпустят? – А как придется, другой раз и до 10 часов, – как будто хвастаясь своей выдержкой в работе, отвечали рабочие. Видя мой интерес к их положению, рабочие окружили меня и в несколько голосов, вероятно принимая меня за начальника, сообщали мне то, что, очевидно, составляло их главный предмет неудовольствия, а именно то, что помещение, в котором им иногда между дневной работой и началом ночной можно было бы отогреться и иногда соснуть в продолжении часа, было тесно. Все выражали большое неудовольствие на эту тесноту. – Собирается 100 человек, а лечь негде, под нарами и то тесно, – говорили недовольные голоса. – Сами взгляните – недалеко. Помещение, действительно, было тесно. В 10-аршинной горнице могли поместиться на нарах человек 40. Несколько рабочих вошли за мной в горницу и все наперерыв с раздражением жаловались на тесноту помещения. «Под нарами и то лечь негде», – говорили они. Сначала мне показалось странно то, что эти люди, на 20-градусном морозе без шуб, в продолжении 37 часов таскающие на спинах 10-пудовые тяжести, отпускаемые на обед и ужин не в то время, когда им нужно, а когда вздумается их начальству, вообще находящиеся в гораздо худшем, чем ломовые лошади, положении, – что эти люди жалуются только на тесноту помещения в их теплушке. Сначала это мне показалось странно, но, вдумавшись в их положение, я понял, какое