Усвятские шлемоносцы (сборник). Евгений Иванович Носов

уж не козырь, это верно, – проговорил Давыдко.

      – Вот у меня в кузне, – продолжал Афоня-кузнец, – на што уголь горюч, железо варит, и то не сразу разгорается. Его сперва раздуть надо, а тогда и железо суй. Так и это дело. Не всякому человеку вдруг на войну собраться. Не его это занятие. Ивану, поди, жизнь тоже не копейка… Как-никак, трое пацанов. Наверно, ночи покрутился, посмолил табаку. И нечего, Кузьма, чепать его понапрасну.

      – Иван партейный, – напомнил Никола Зяблов. – Может, ему так предписано.

      – Всем предписано, – сунул бровями Афоня-кузнец. – Да не всяк, вишь, горазд.

      И опять помолчали мужики, отрешив себя друг от друга. Кузьма, не дожидаясь череда, потянулся за бутылкой, налил себе одному и единым махом выглотал.

      – А я так, ребятки, на это скажу, – встрял в спор дедушко Селиван. – На войну што в холодную воду – уж лучше сразу. Верьте моему слову. А то ежели с месяц так-то просидеть – голова не своя, в поле не работник, дак маета с думой хуже вши заест. Еще и не воевал, а уже вроде упокойника. А сразу – как нырнул. Штоб душа не казнилась. Да и баб не слухать.

      – Не говори! – мотнул чубом Леха. Был он хотя и ряб скуластым калмыцким лицом, но смоляной чуб в тугих завивах красил мужика пуще дорогой шапки. – Не говори, дедко! Вторую неделю война, и вторую неделю моя Катерина ревмя ревет. Садимся есть – голосит, спать ляжет – опять за свое. И все глядит на меня, вытаращится и глядит, будто я приговоренный какой… А давеча, – усмехнулся Леха, – когда бумажку вручили, как взялись обе, Катерина да бабка, как наладились в две трубы, аж кобель на цепи не выдержал. Задрал морду и тоже завыл. Хоть из дому беги.

      Лехины шутливые слова про кобеля, однако, заставили всех опять запалить цигарки. Касьян тоже закурил и, отвернувшись, засмотрелся в окно, где текли, текли себе, как сон, белые бездумные облака.

      Почуяв неладный крен, дедушко Селиван встал со своего места и бочком пробрался по-за тугими спинами мужиков.

      – Э-э, ребятки! Не вешайте носов! – сказал он бодрецой. – Не те слезы, што на рать, а те, што опосля. Еще бабы наплачутся… Ну да об этом не след. Улей-ка, Давыдушко, гостям для веселья!

      И, остановившись позади Махотина и Касьяна, обхватив их за плечи, затянул шутовской скороговоркой, притопывая ногой:

      Ах вы, столики мои, вы тесовенькие!

      А чево ж вы стоите не застеленные?

      А чево ж вы сидите, хлеба-соли не ястё?

      То ль медок мой не скусён, то ль хозяин не весёл?

      Но тут же откачнулся от обоих, мотнул бородкой с веселой лихостью:

      – А по мне, дак так: али голова в кустах, али грудь в крестах!

      – Ага… Давай, дед, давай… – Кузьма, заломив луковую плеть, потыкал ею в солонку. – Ага…

      – Ась? – не уловил сразу Селиван Кузьминой усмешки.

      – Ага, валяй, говорю.

      – Вроде и не гусь, а га да га, – отшутился дедко. – Ты к чему это, милай? На какую погоду?

      – А так… – Кузьма пожевал лук вялым непослушным ртом. – Хорошо с печи глядеть, как медведь козу дереть…

      – Ой ты! – Дедушко Селиван изумленно