Душа на безмене. записки современного странника. Анатолий Ехалов

был взрослым сыном нашей учительницы. Они жили в школе до нас, а потом уехали в деревню. Я это знал. Но про Таньку слышал впервые.

      – Вот она бегала за ним, а потом пропала. Все лето ее искали. Потом уже осенью стали печки затоплять, а дым не идет.

      Послали завхоза посмотреть: не свила ли галка гнезда в трубе?

      Вот, Панфилов, полез на крышу, сунул руку в трубу, а там… нога… Танькина. Она уже осклизлая была. Целое лето в трубе провисела. Это она искала Эдика.

      – Вон-вон, смотри, вон эта труба, – Толька показал пальцем на трубу, которая казалась новее остальных…

      Эта история потрясла меня, и так запала в душу, что я ни о чем другом думать не мог.

      И вот она пришла… Танька!

      И тут я преодолел оцепенение, закрыл ладошками уши, чтобы ничего не слышать и не видеть, и заорал, что есть мочи.

      Не знаю, сколько я орал, но наконец, я увидел, что по окнам шарит луч фонарика, а вслед за этим, стукнула входная дверь.

      Через минуту на пороге появились встревоженные родители. Я рухнул на кровать и зарыдал…

      Разговоры о странных звуках, испугавших меня ночью, расползлись по всей школе. Взрослые многозначительно переглядывались и молчали, а моя мать с этого времени перестала по вечерам без сопровождения отца выходить на коридор. И я слышал разговоры, что они ищут съемное жилье в деревне.

      Я почти не спал по ночам. Воображение рисовало мне эту ужасную картину, как ко мне в двери рвется эта мертвая страшная девка, протухшая и перепачканная сажей.

      …Скоро мы уехали. Как-то во второй половине дня к школе подъехали две телеги с лошадьми, молодые колхозные ребята быстро погрузили наш немудреный скарб. Вечеряли мы уже у бабки Марьи Мосяевой.

      Я все еще был напряжен, и время от времени меня начинало трясти.

      Когда меня укладывали спать, бабушка принесла что-то в кружке.

      – На-ко, милой, испей святой водички. Страхи твои и уйдут… -Сказала она и перекрестила меня троекратно.

      Я уснул.

      Но до сих пор, когда проезжаю или прохожу возле этого школьного гнездовья, какое-то недоброе тревожное чувство рождается у меня в груди…

      Молодит!

      Вечером закат алеет красной девкой. Мороз крепчает. Все еще каникулы.

      Я едва тащусь деревенской улицей. Одежда на мне стоит колом и гремит, будто это не фуфайка и хлопчатобумажные штаны, а рыцарские доспехи. Я толкаю дверь и падаю, гремя ледяными доспехами возле спасительно печки.

      – Молодит, – говорит бабушка, выглядывая на закат в окно. Это о погоде.

      Скоро уже и ночь раскидывает свою бархатно- черную шаль, усыпанную сияющими звездами. Кутается деревня в сугробы, запасая на ночь тепло… Дымы из труб подпирают небо.

      Я освобождаюсь, наконец, от ледяных оков, уже парящих от печного тепла, переодеваюсь в сухое, и выскальзываю на улицу, чтобы поймать последний закатный луч.

      На сугробах, выросших вровень с крышами, с прошлой ночи остались следы волчьей стаи, выжатой голодом и стужей из леса. Вот опять они рядом.