Рождение богов (сборник). Дмитрий Мережковский

глазки вонзились в него, как раскаленные иголочки.

      – А если будешь царем, не скажешь: «Мир лучше войны»? – спросил Идомин.

      – Что говорить о том, чего не будет, – вздохнул Тута, и глаза у него вдруг загорелись, кулаки сжались. – Будь я царем, проучил бы я всю эту сволочь как следует!

      – Какую сволочь?

      – Хабири нечистых, хетеян-разбойников!

      – Не они страшны.

      – А кто?

      – Люди севера, Железные. Слышал о них?

      – Слышал: данауны, дардануйи, илиуны, пулазати, ахаваши, – назвал Тута имена полудиких, для Египта еще баснословно далеких племен: данаев, дарданцев, илионян, пелазгов, ахеян.

      – И о брате о моем, Сарпедомине, слышал?

      – Слышал. Он к ним бежал, к Железным?

      – К ним. Хочет их вести на меня, за мать отомстить. Но видит Великая Матерь, чист я от крови матерней! Не я ее убил, а он. И моей души ищет, злодей, братоубийца. Будь он проклят, проклят, проклят! – шептал Идомин, с ужасом выставив руки вперед и оглядываясь на дверь, как будто за нею был брат. – Горе нам, если придут Железные! Сначала нам, а потом и вам горе! Все сметут, разрушат, не оставят камня на камне. Придут из ночи Железные – и наступит железная ночь – конец всему!

      – Что же делать? – спросил Тута.

      – Быть вместе. Вместе мир спасем. Тебе – земля, мне – море. Хочешь?

      – Хочу, – прошептал Тута, закрыл глаза, и опять показалось ему, что он летит.

      Царь встал с престола, подошел к Туте, положил руки на голову его и произнес торжественно:

      – Радуйся, брат мой возлюбленный, царь Египта, Тутанкамон!

      Пазифайя

I

      Игры быков шли на Кносском ристалище.

      Вырубленные в скале отлогого холма, выложенные известняковыми плитами скамьи для зрителей подымались полукругами над продолговато-круглою, песком усыпанною площадью. В середине их высился царский шатер лилового пурпура на золоченых шестах с двойными секирами – Лабрами. Исполинская серебряная бычья голова сверкала над шатром. Нижний полукруг скамей покоился на кипарисовых столбах с темными между ними проходами в стойла быков.

      Узкая полоска моря синела с одной стороны, а с другой – мглисто-голубые очертания горы Кератийской напоминали обращенное к небу лицо великана – умершего бога Адуна, в чью славу и совершались игры быков.

      Начались они пляскою жрецов Адуновых, пестунов бога Младенца, куретов. Им отдала его Мать, чтобы укрыли Сына от ярости Отчей, ибо Отец есть «огонь пожирающий», а пожираемая жертва – Сын. И спрятали они Младенца в пещере Диктейской горы, где коза Амалфея кормила его молоком, дикие пчелы – медами горных цветов, а куреты окружали его, пляшущие, заглушая младенческий плач топотом ног, грохотом лат и мечей, да не найдет и не пожрет Сына Отец; но найдет и пожрет вечную Жертву вечный Огонь.

      В скорби о боге умершем плясуны исступленные резались мечами так, что алою росою капала кровь на белый песок.

      Вдруг один упал в судорогах, с пеною у рта; тесным кругом окружили его остальные, и совершилось ужасное таинство: кремневым ножом оскопил он себя с воплем:

      – Слава