Рассказы. Аркадий Аверченко

ему жасминовый тирс, так он его не только примахает, да еще, в извозчичий кнут обратив, тебя же им и оттузит! Дионисы!

      Огорченный, я зашел в театр.

      На сцене стоял, сжав кулаки, городничий, а перед ним на коленях купцы.

      – Так – жаловаться?! – гремел городничий.

      Я решил попытаться провести в жизнь так понравившуюся мне идею слияния публики со сценой.

      – …Жаловаться? Архиплуты, протобестии…

      Я встал с места и, изобразив на лице возмущение, со своей стороны, продолжал:

      – …Надувалы морские! Да знаете ли вы, семь чертей и одна ведьма вам в зубы, что…

      Оказалось, что идея участия публики в актерской игре еще не вошла в жизнь…

      Когда околоточный надзиратель, сидя в конторе театра, писал протокол, он поднял на меня глаза и спросил:

      – Что побудило вас вмешаться в действие пьесы?.. Я попытался оправдаться:

      – Тирсы уж очень примахались, господин околоточный…

      – Знаем мы вас, – скептически сказал околоточный. – Напьются, а потом – тирсы!..

      Неизлечимые

      «Спрос на порнографическую литературу упал. Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и естествознанию».

(Книжн. Известия)

      Писатель Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись, ткнул его игриво кулаком в бок.

      – В чем дело?

      – Вещь!

      – Которая?

      – Ага! Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в рассуждении аванса – так и быть, отдам!

      Издатель нахмурил брови.

      – Повесть?

      – Она. Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу, две-три выдержки.

      Писатель развернул рукопись.

      «…Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная, волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте…»

      – Еще что? – сухо спросил издатель.

      – Еще я такую штучку вывернул: «Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел… На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал ее к груди и все заверте…»

      – Еще что? – спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении посмотрел на него и опустил глаза.

      – А… еще… вот… Зззаб… бавно! «Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов, жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах… Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого. Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте…»

      – Не надо, – сказал издатель.

      – Что не надо? – вздрогнул писатель Кукушкин.

      – Не