Хрупкие танки. Надежда Шкляева

у него в кармане песок: я не видел здесь песка, кроме как в его карманах, однако он не удивлялся и, должно быть, не удивился бы, если бы там оказалась живая крыса, только равнодушно бы отряхнул руки, на выдохе сказал как всегда «вот дерьмо» и принялся бы собирать гайки и арахис.

      Он смешил меня и очень любил поговорить. И за три дня даже успел надоесть. Но не всерьез, а так…

      – Сделай-ка погромче, – просил он.

      И я поворачивал колесико.

      – Неужели ты не хочешь ничего посовременнее этого? – я брезгливо указывал на старый проигрыватель.

      А он отвечал:

      – Я же уже говорил, что музыке все равно, откуда звучать. Даже если бы она гудела из старого ботинка, она бы все равно могла подогреть кровь даже такой бездушной железяки, как ты.

      Мысль была предельно ясна, но я все равно спрашивал вновь, чтобы послушать ее заново.

      Я спросил об этом и в тот день, когда зазвучал сигнал.

      – Музыке все равно, откуда…

      Но договорить не вышло. Жуткий протяжный вопль сирены гудел в голове так, будто череп раздувается в деревянном ящике, где с каждым вздохом ему все теснее. Дрожь в теле усиливалась с каждым словом «внимание».

      Я сел на плитку и убавил собственный слух.

      На аппараты садились десятки таких же андроидов, как я. Напуганные люди давали сигналы к взлетам. В воздухе висел страх.

      Я понял: что-то пошло не так, когда L-316 выбежал на Край и схватился руками за голову. Он кричал, причитал и показывал пальцем наверх.

      Я включил звук, и раздался грохот. Летели осколки, гремели батарейки, и, наконец, с громким треском прокатился по всей взлетной площадке упавший аппарат со сломанным пилотом-андроидом, зацепив за собой бедного L-316. С каким-то странным визгом он согнул ноги в коленях и попытался остановить скольжение поломанной машины. И он непременно бы докатился бы до самой фабрики, если бы мне не удалось обогнать его, упасть на пол и, сидя спиной к приближающемуся аппарату, во всю силу опереться на руки. Я слышал, как треснуло кресло, и аппарат разлетелся на детали. Я боялся открыть глаза и увидеть, что L-316 пострадал, и теперь ему придется торчать в ремонте, не прожив еще и двух дней. Каждая секунда тишины казалась мне вечностью, я не шевелился и ждал знака. Из-за волнения фонарик на запястье стал истерично мигать: это значило, что от напряжения мое тело нагрелось выше нормы. И, наконец, я услышал голос:

      – Мун, ты цел?

      Испуганными глазами все уставились на меня. Люди собирали по кусочкам сломанную машину. От какого-то неизведанного гнева я не мог разжать челюсть и ответить на вопрос. Гул со стороны края не давал слышать работу собственной вентиляции: проклятый инопланетыш продолжал крутиться перед глазами, и кто-то с протяжным воплем стаскивал со сбитой машины сломанного андроида.

      И я не думал, просто делал. Злости было слишком много, и она выплеснулась наружу: прыгнув в кресло, я не вспомнил о плавном разгоне и обо всех правилах. Не позаботившись даже о креплении, я набирал высоту.

      Тот аппарат был гораздо новее и быстрее моего. Взгляд еле успевал фокусироваться на нем. Вывод был прост: силой своей машины мне