Нюит. Ксения Вячеславовна Рашевская

ия, запаха престарелых богов и умирающих измерений, способного свести с ума даже самое закаленное сознание. Отчаяние не просто чувство – это вязкая слизь, окутывающая душу, пока она не теряла последнюю искру сопротивления, превращаясь в безмолвного пленника Великого Ничто. Казалось, этой тьме нет границ, что она и есть абсолютный предел, и даже забвение окажется лишь новым, более жутким этапом этого кошмара.

      Но вот, из глубин этой безысходности, разверзся ослепительный разрыв. Не свет надежды, а кошмарное сияние агонии, словно кто-то с особой жестокостью вспорол гниющее чрево вселенной. Оттуда хлынул не поток энергии, а гнойная субстанция – извращенная сущность мироздания, порождение мук страдающего Демиурга, чьи безумные крики проникали в самое ядро бытия. Земля содрогнулась в конвульсиях, горы извивались, словно черви, а пелена тьмы не рассеялась, но лишь утробно набухла, вздымаясь в предсмертном соитии с этой богохульной энергией, готовясь поглотить и ее в своем ненасытном чреве. Ибо даже свет в этой бездне – лишь очередная форма тьмы, еще более извращенная и чудовищная.

      В самом эпицентре вселенского разлома застыли две фигуры, чье сияние, хоть и ослепительное, отдавало могильным холодом. Их кожа, словно полированная кость, переливалась матовыми оттенками умирающего жемчуга, и при взгляде на нее возникало нестерпимое чувство тошноты. Глаза – бездонные, как колодцы, полные стоячей воды и забытых кошмаров, отражали не свет, а тусклый отблеск грядущего небытия. Их волосы, казалось, были сотканы из застывших звездных нитей, каждая из которых шептала о бесконечном одиночестве и космическом ужасе.

      Воплощенные в их существах, казалось, кристаллизовались самые гнусные компоненты мироздания: затвердевший гной от ран вселенной, сгустки запекшейся крови невинных, обращенные в прах молитвы отчаявшихся. Их плоть резонировала с эхом боли, словно они – живые резонаторы, улавливающие самые мерзкие симфонии страданий.

      Эти двое, искаженные подобия божественных воинов, движимые не священным гневом, а леденящей пустотой, бросились в безумную, бессмысленную схватку. Сжимая в руках клинки из черного льда, способные разрушить саму структуру реальности, они рассекали тьму не молниями, а кошмарными, извивающимися трещинами, из которых сочилась не первозданная энергия, а эссенция безумия. Каждый удар лишь усиливал пульсацию разложения, приближая момент, когда тьма поглотит и их, и последние, бесполезные искры угасающей жизни. Ибо в этой бездне нет героев, лишь обреченные куклы, пляшущие под зловещую мелодию Хаоса.

      Волны разрушительной силы, с хрустом ломая кости мироздания, стирали с лица бытия последние воспоминания о надежде, оставляя после себя лишь алые, бурлящие океаны безумия и эхо разбитых душ, запертых в хрустальных осколках. Искаженная решимость воинов, уже не имеющая ничего общего со светом, заставляла их двигаться, словно марионеток, дергающихся в предсмертной агонии.

      Когда, наконец, тьма захлебнулась, не проиграв, а лишь временно отступив, чтобы зализать свои раны, на поле брани спустились сломленные фигуры, лишь смутно напоминающие божественных воителей. Окидывая взором калейдоскоп изувеченных тел, слившихся с ландшафтом выпотрошенных миров, они ощущали не гордость, а парализующий ужас от содеянного. Ибо “победа” – лишь обманчивая иллюзия, призрак, скрывающий под собой зияющую бездну. Жизнь не воцарилась, она была лишь отсрочена, словно преступнику, которому дали последний глоток воздуха перед повешением.

      И вот, один из воинов, чья плоть уже мерцала, распадаясь на осколки звездной пыли, опустился на колени, его пальцы, похожие на когти мертвеца, впились в пропитанную скверной землю. В этот миг из разрыва в его ладони полился нежный, почти болезненный свет, похожий на первый луч солнца после долгой зимы. Он не был ярким, кричащим, но скорее призрачным, словно воспоминание о тепле.

      Касаясь иссохшей земли, свет преображал её. Не яростно и властно, а тихо и робко, словно боясь потревожить сон смерти. Увядшие растения, словно услышав зов, медленно расправляли иссохшие листья, прорастая сквозь слой запекшейся крови, словно в последней, отчаянной попытке жить. Животные, которых коснулся этот свет, поднимались на дрожащие лапы, их глаза, еще недавно полные безумия, наполнялись тихой грустью и смирением. Они не были прекрасными, совершенными, но несли на себе отпечаток пережитого кошмара – шрамы, кривые конечности, тусклую шерсть.

      Их преображение было скорее актом милосердия, чем чудом. Воин отдавал себя, каждую клетку своего существа, в последней, мучительной попытке хоть немного заглушить боль этого мира. Его лицо, искаженное страданием, казалось, вот-вот рассыплется в прах, а глаза, полные вселенской скорби, молили о пощаде. В этом акте самопожертвования было что-то пугающее, ведь он отдавал себя без остатка, превращаясь в сосуд, пропускающий сквозь себя свет, и гаснущий от этого. Он словно кричал беззвучно о том, что даже свет, чтобы засиять, должен поглотить что-то живое и чистое. Ибо он, божественный воин, стал этим поглощенным, жертвой, принесенной ради надежды, чей вид внушал сострадание, граничащее с ужасом.

      Её жертва не будет предана забвению. Отныне её облик – не светлый символ возрождения, но горькое напоминание о цене жизни, отвоеванной у тьмы. Там, где