Мария. Мария Сосновских

хворые женщины из деревни и их несчастные семьи: «Ну, прощай, Андрюша! Первая и последняя любовь моя… Не судьба, видно, нам с тобой. Будь счастлив».

      Анна, не помня как, добрела до дома, вошла в ограду, но в избу не пошла – слишком тяжело было на душе – обида острой болью отдавалась в сердце. Девушка, стараясь, чтобы её никто не увидел, прошла к сараю, осторожно открыла двери и вошла внутрь. «Вот и веревка, – Анна сняла её с крючка, растянула в руках, пробуя на прочность, – раз я урод и никому не нужный человек, зачем мне жить на свете? Быть кому-то обузой…»

      На Полуфирью у неё не было зла. Была только обида на людскую темноту и беспросветную глупость. «Какая же это любовь? – размышляла девушка. – Если Андрей так легко отступился, поверил больше старухам и бабьим сплетням, чем мне. Кому я принесу горе, покончив с собой? Только родителям, – она представила горюющих по ней родителей: доброго тихого отца и немощную, вечно недомогающую мать. Слёзы потоком хлынули из глаз, очищая душу. Вдоволь наревевшись, Анна пошла домой. – Буду жить как жила, ведь живут же и уроды. А замуж совсем не обязательно. Если даже кто сватать будет – не пойду».

      Любовь зла

      Хутор рос и ширился – обрастал новосёлами, – стали появляться первые улицы. Три брата Черновых построили избы недалеко от Юдиных. За ними поселились Яков Захарович Кочурин и дедко Ерений с сыном Михаилом. Дальше улочку пересекал небольшой ложок. Там, почти на задворках, обосновались Фёдор Пономарёв с Данилой Кочуриным.

      На высоком правом берегу Сайгуна поселились братья Стихины, дальше за ними – Овчинников Каин, затем усадьба большой семьи Кузнецовых. На краю, у самой Круглой чащи, построился Тимофей Пономарёв с тремя сыновьями.

      Мы тоже жили на правом берегу. Из окон нашего дома была видна неказистая усадьба Филиппа Ивановича Стихина, в которой ютилась его многочисленная семья. Соседу с виду можно было дать и пятьдесят, и все восемьдесят лет: длинная, по пояс, окладистая борода, голубые, как выцветшее от зноя небо, глаза с вечно слезящимися красными веками… Борода у Филиппа отливала зеленью, а усы от самосада – желтизной.

      Малорослый и худощавый Стихин в любую погоду ходил в шубе и шапке, годившихся разве что на огородное пугало. Обувался он в огромные растоптанные валенки, на которых было больше заплат, чем целого места.

      Никто в хуторе не видел, чтобы Стихин делал какую-то, хоть пустячную работу. Избушка у Филиппа была маленькая, с двумя окнами на дорогу, все остальные постройки были под стать ей – такие же мелкие и несуразные – крытая берестой, покосившаяся ещё в самом начале строительства, банёшка да пригонишко с одной конюшней.

      Старший сын Пётр, давно уже пришедший из армии, работал, как батрак, в доме отца, ему помогали братья: Иван, Павел, Андрей. Яков и Мария ещё учились в школе. Родной матери у этих ребят не было – умерла от тифа в 1921 году, зато была тридцатилетняя мачеха Домна Петровна. В этот же голодный 1921 год, ещё молоденькой, она пришла в хутор из Полевского завода и вышла за многодетного Филиппа. Потом уже пошли и её дети – Алексей и Нина.

      Мать Стихина