Мария. Мария Сосновских

«Огород не городили, не забили колышка! Нас с милёнком разлучили – не взошло два солнышка!»

      Кузнецов только плюнул, махнул рукой и ушёл в ограду, Анна Корниловна выглянула в окно. Люба потом дома говорила, что им с Лизой было очень неловко из-за нового Анкиного фортеля. Развесёлая компания дошла до полевых ворот, завернула обратно, но у Кузнецовых уж и ворота закрыты, и даже в окнах никто не показывается – Анке, стало быть, и петь больше было некому.

      Ночью к нам опять явились постояльцы, ещё шумливее, чем в первую ночь. Опять мама постелила всем на полу. Кто-то из пьяных бормотал, кто-то кричал, кто-то ерепенился, величался над своей женой.

      – Серафима, где ты? – раздался крик среди ночи.

      – Тут я, чё кричишь? Спи… – начала урезонивать мужа Серафима Прокопьевна.

      Через пять минут опять снова: «Серафима-а-а! Где ты?» И так всю ночь…

      На третий день свадьбы мои дядья засобирались домой: «Надоело уж, – говорил дядя Немнон, – от шума голова болит». Кира Яковлевна с дядей Перегрином тоже нагулялись, напраздновались. «Отплясала я, видно, своё, – вздыхала Кира, – оттопала на свадьбе ноги-те, как теперь коноплю мять буду? Ох, согрешила я, грешная!»

      Поздно вечером многие гости разъехались по домам, и ночёвщиков к нам пришло немного: Иван Немнонович с женой Ульяной, Павел Борисович с Алевтиной да девки – двоюродные сестры, Перегринова Клашунька да Немнонова Валя.

      «И слава богу! – сказала мать. – Провели свадьбу. Хоть бы никто больше из своих пока не женился – поднадоело гулеванье, да и в дому вся работа остановилась».

      Конная молотилка

      Осенний день недолог. Только, кажется, утро занималось, а вот и ранние осенние сумерки. На столе стоит и тускло светит керосиновая лампа-семилинейка. Мама прядёт лён, Люба убежала на вечёрку к подружке, парни сумерничают после управы со скотиной. Отец ремонтирует сбрую, готовит варавину[44].

      Мама, не отрываясь от прялки, говорит мне:

      – Ну-ка, расскажи «Отче наш».

      Я без запинки рассказываю. Потом отбарабаниваю «Верую», дальше – «Богородице, дево, радуйся». Под конец мы с мамой поём молитвы. Мне в них многое непонятно; мама иногда сердится, но объясняет, что это из-за того, что молитвы написаны на старославянском языке.

      Мне нравится, когда у нас собираются на вечёрки, прядут куделю и поют песни. Но особенно я бываю рада, когда на посиделках верховодят Анка Комарова с Лизой Кочуриной. Анна может петь хоть всю ночь, и голос у неё отменный.

      Мама и сестра Люба тоже поют: «Под ту, под сумрачную ночку, скрывался месяц в облаках». Песня не только печальная, но почему-то страшная. Я боюсь взглянуть в окно, почти физически ощущаю вокруг себя тёмную-тёмную ночь, как будто вижу заросшее травой и вересовником, уставленное белыми крестами кладбище, чуть освещённое мертвенным лунным светом… Я бледнею, вздрагиваю всем телом.

      – Маньша, да ты никак боишься? – прерывает песню мама. – Ох и пужало же ты!

      Мама посмеивается необидно и мягко, но мне стыдно.

44

Варавина – верёвки, конская упряжь и пр. из волокон конопли.