Мария. Мария Сосновских

Деловую древесину отправляли сразу, а отходы складывали в большие штабеля. Тяжёлые лиственничные стволы грузили отдельно.

      Для сельского мужика-труженика всякая работа по плечу. Но вот кормёжка – что для лошадей, что для лесорубов – была уж крайне плоха. Хлеба давали мало, только ржаной, чёрный, влажный, скрипящий на зубах. Изредка привозили просо, овсяную, ячневую крупу и перемороженную картошку…

      Народу становилось всё больше – вновь прибывшие пристраивали для лошадей еловые стойла, а вот в бараках была ужасающая теснота; смрад от прогорклого самосада смешивался со зловонием грязных пропотевших портянок и нестираного белья.

      В дни, когда выдавали зарплату, любители выпить теряли последний разум – гнали на своих заморённых клячах, порой хватали чужих лошадей, искали, где бы купить что-нибудь спиртное. Пропившись вконец, голодали, воруя у остальных продукты и корм для лошадей. Хорошо то, что хоть получка была раз в месяц, но без драк и увечья не обходилась ни одна пьянка.

      Калиновцы держались все вместе. Бок о бок варили кашу, поровну делили хлеб, рядом спали на нарах.

      Из дому письма приходили самые неутешительные, особенно Максиму. Афанасия без конца жаловалась на свою несчастную долю. Жаловалась на сноху, на детей, на соседей, на Каина и на коммуну, на всех и вся, как будто муж мог чем-то изменить её жизнь. Максим, получая такие письма, совсем раскисал, ныл, плакал, сидя на нарах. Вспыльчивый Еварест сердился, ругал и даже материл Максима: «И чё ты ноешь, как старая баба? Не вой, не томи душу! И без тебя тошно! Как будто у одного тебя семья дома бедствует. Сейчас все одинаково живут – так чё теперя сядем все да завоем в голос, как волки?»

      Панфил, проводя на нарах бессонные ночи, тяжело вздыхая, думал о своём. Этот закопчённый грязный барак, невыносимая вонь табака и грязных мужичьих тел живо воскрешали в его памяти австрийский плен, холодные сырые каменные блоки лагерей, колючую проволоку, злой окрик охраны и лай собак. Но тогда было легче тем, что он был один, без лошади. А теперь на холоде мёрзнет голодный Рыжко, на котором чуть свет надо ехать в лес и выполнить норму. И Панфил вставал, ощупью брал свою пайку хлеба и нёс лошади.

      А самое главное, ни днём, ни ночью не покидала его одна дума. Эта мысль не давала ему покоя ни в бараке, ни на работе в лесу. «Как же быть? Что предпринять? Каин пришёл к власти, бывший колчаковец-белобандит, а об этом никто не знает. Ещё год-два, и он пролезет в партию, тогда уж никакая сила его не сковырнет… Нужно всё тщательно разузнать до мельчайших подробностей, чтобы комар носу не подточил, а то у Каина ни стыда, ни совести, вдруг отопрётся. Брать его нужно внезапно, сразу и наверняка».

      Панфил вспомнил, как в прошлом неожиданность и напористость выручили его. Тогда он продавал на рынке гусей и поросят. Покупатели, бегло осмотрев товар, сказали: «Нам, дядя, некогда, мы торопимся ехать». Не торгуясь, сунули ему сотенную бумажку, он дал сдачи семнадцать рублей, надо было доплатить ещё пятьдесят копеек. Но мелочи у него не оказалось, он долго рылся в карманах, подходил к одному, к другому продавцу.