Красный гаолян. Мо Янь

[26] профессиональные плакальщики из Цюйфу, родины Конфуция, приезжали сюда учиться, как правильно оплакивать покойников. Бабушка почувствовала, что в такой радостный день встретить женщину, оплакивающую умершего мужа, – дурной знак. На сердце стало еще тяжелее. В этот момент один из носильщиков подал голос:

      – Эй, девушка в паланкине, поговори с нами! Дорога дальняя, скучно до ужаса!

      Бабушка поспешно схватила красное покрывало, накинула на голову и потихоньку убрала ножку, придерживающую шторку. В паланкине снова воцарилась непроглядная тьма.

      – Спой-ка нам песенку, мы же тебя несем!

      Музыканты словно бы пробудились ото сна и яростно задудели; взвыла большая труба.

      – Ту-у-у-у… – Кто-то из носильщиков впереди передразнил трубу, и с обеих сторон от паланкина раздался грубый хохот.

      Бабушка истекала потом. Перед тем как она села в паланкин, прабабушка много раз повторила, что в дороге ни в коем случае нельзя болтать с носильщиками, мол, носильщики и музыканты – представители низких профессий, лживые странные типы, которые могут выкинуть любую гадость.

      Носильщики с силой раскачивали паланкин, бабушкин зад ерзал туда-сюда, а обеими руками она крепко держалась за сиденье.

      – Даже не пикнешь? Трясите, ребята! Коли не вытрясем из нее ни звука, то хоть мочу выжмем!

      Паланкин уже напоминал маленькую лодочку, попавшую в шторм. Бабушка мертвой хваткой вцепилась в сиденье, в животе бултыхались два яйца, съеденных утром, мухи жужжали под ухом, горло сжалось, тошнотворный яичный запах ударил в нос. Бабушка закусила губу. Нельзя, чтобы тебя вырвало, нельзя! Бабушка приказывала себе: «Нельзя, чтобы тебя стошнило, Фэнлянь, говорят, что когда невесту рвет в свадебном паланкине – это самый дурной знак, тогда всю жизнь счастья не видать…»

      Носильщики стали говорить еще грубее: некоторые поносили моего дедушку, малодушный, мол, человечишка, про каких говорят «при виде денег и у слепого глаза открываются», некоторые намекали, дескать, свежий цветок воткнут в навозную кучу[27], а третьи заявляли, что Шань Бяньлан – прокаженный, истекающий гноем, мол, даже если просто встать за двором Шаней, то можно учуять смрад гниющей плоти, а во дворе у них толпами вьются зеленые мухи…

      – Невестушка, ты не позволяй Шань Бяньлану до себя дотрагиваться, а не то сгниешь заживо!

      Трубы и соны выли и всхлипывали, яичная вонь становилась сильнее, бабушка еще сильнее закусывала губу, в горло словно кто-то бил кулаком, и она не выдержала: стоило открыть рот, как из него фонтаном вырвалась рвота прямо на шторку паланкина. Пять мух пулей метнулись к рвоте.

      – О, затошнило ее! Трясите! – заорали носильщики. – Трясите! Рано или поздно растрясем ее на разговоры!

      – Братцы… пощадите… – горестно вымолвила бабушка в перерыве между рвотными спазмами, а потом заревела в голос.

27

Так говорят о неравном браке.