Городская клиническая. Борис Щетинин

о таких фокусах можно было не мечтать. Закрыть больницу стало невозможно после сокращения коечного фонда. Однажды – пару лет назад, – когда это только начиналось, – на утренней больничной конференции заведующий хирургическим отделением спросил у заместителя главного врача по хирургии, Юранина Андрея Сергеевича, проводившего конференцию, куда класть пациентов, если отделение переполнено, а поступление больных продолжается? Юранин спокойно ответил ему:

      – К себе в кабинет кладите. Или больше выписывайте.

* * *

      Бабуля, которая поступила накануне, должна числиться за второй хирургией, стало быть, к обеду ее должны туда перевезти. Ладно, подумал Черняев, пусть пока лежит, но ее вид насторожил его. Он спросил о самочувствии.

      – Живот прихватил что-то у меня, – ответила старушка, – третий день болит и не проходит.

      Петр Александрович присел на ее кровать и стал пальпировать ей живот.

      – Больно? – Слегка надавливая на брюшную стенку в разных местах, спрашивал он.

      Старушка смущалась, непривыкшая она была к такому вниманию. Сказала, что лучше ей, что полечили хорошо, ставили капельницу, подходили разные люди в белых халатах и спрашивали про здоровье.

      Звали ее Марфа Максимовна Гущина, и было ей восемьдесят семь годков. Она лежала, смущенно поглядывая на врача. Когда он надавливал ей на живот, было больно, и от этого ей было неловко, вроде как виноватая, что ее лечат, а боль в животе не проходит. Она кивала утвердительно на его вопрос, больно ли ей, иногда говорила:

      – Больновато тут.

      И видя его серьезное лицо, что ответы ее настораживают доктора, добавляла:

      – Болит не сильно, терпеть можно.

      Черняев откинул ее одеяло в сторону, одной рукой натянул вниз ее старенькую истертую многочисленными стирками ночную сорочку, а ладонью другой руки быстро провел по животу снизу вверх. Гущина вскрикнула от неожиданной и резкой боли.

      – Пить хочется? – Спросил Петр Александрович.

      – Ой, как хочется, – сказала Марфа Максимовна, – все во рту пересохло. Пью, а сухость не проходит.

      – Покажи, ба, мне свой язык, – велел Черняев.

      Старушка открыла рот, обнажив голые десны. Язык был сухой с белым налетом.

      – Плохи мои дела, помирать пора? – Спокойно спросила Гущина, и то сказать: все нутро у меня горит.

      – Умирать пока подождем, – нарочито уверенно сказал Черняев, сперва полечимся. Воды больше не пей. И не ешь. Мы тебе сейчас капельницу литра на полтора организуем, жажда пройдет. Дальше посмотрим.

      – Спасибо тебе, – по-детски тоненьким голосом, ответила Гущина.

      – Как оправляетесь? – Еще спросил Петр Александрович.

      – С трудом – когда через день, а когда через два. Тогда таблетку принимаю.

      – Молодец, – похвалил ее Черняев.

      Он вернулся в ординаторскую после обхода и взял историю Гущиной, полистал ее. В ординаторской был Бластитов. Черняев указал на историю:

      – С