Надежда Тальконы. Евгения Корешкова

и толкнул дверь в темноту подъезда. С улицы духота и вонь канализации показались ему особенно резкими. И не только ему. Надежда с ужасом ощутила, как от первого же вдоха к горлу подступила еле сдерживаемая тошнота. Она зажмурилась, пересиливая позыв, и потрясла головой.

      – Рэлла Надежда, если можно, дайте руку, здесь темно и ступеньки, всего восемь, – умоляя, обратился к ней Кадав.

      И, осторожно, постоянно предупреждая, наощупь, довел до своей двери. Сзади, ругаясь себе под нос, Бернет вел промокшую до нитки Альгиду.

      Дверь открыли почти сразу. Кадав провел всю компанию в сразу ставшую чрезвычайно тесной прихожую. И четко, отчетливо, скорее, для матери, чем для своей Праки, представил:

      – Рэлла Надежда, это моя мама.

      Невысокая, полноватая женщина на несколько секунд остолбенела, с трудом осознавая происходящее. И когда до нее, наконец, дошло, рухнула Надежде в ноги. Та невольно попятилась, почувствовав, что прижимает Бернета к двери.

      – Мама! – Кадав поднял женщину и потащил под руку из прихожей. Одновременно оглядываясь, пригласил гостей: проходите, пожалуйста, не стойте там.

      И уже матери, почти на ухо:

      – Мама, ради Защитницы, успокойся! Нам нужны полотенца, желательно новые, если есть. И что-нибудь из твоей одежды – Альгиду временно переодеть.

      Он осторожно подтолкнул мать к шкафу и, стремительно повернувшись, за руку выдернул из продавленного кресла закаменевшую от испуга и неожиданности сестренку. Кадав наклонился к ее уху и торопливо шепнул:

      – Марш в спальню, и не высовывайся ради всего святого, будто тебя совсем нет. – Он суетливо поправил накидку на кресле: Рэлла Надежда, садитесь!

      Выхватил из рук подоспевшей матери полотенце:

      – Вот. Вам нужно волосы вытереть…, – голос телохранителя требовательно взвился: Альгида!

      – Ничего, я сама. – Остановила его Надежда.

      Белое полотенце, вероятно, бережно хранимое в глубине шкафа, слежалось на сгибах до желтых полос. Неистребимый резкий запах плесени бросился в нос, едва она поднесла полотенце к лицу. Но это было, скорее всего, лучшее в доме полотенце, и Надежда, не подавая виду, ожесточенно терла меж ладонями волосы, пытаясь хоть немного высушить их, и одновременно оглядывала комнату. На некоторое время она осталась одна: Альгида с матерью Кадава удалились в соседнюю комнату переодеваться, телохранители зачем-то остались в прихожей.

      Мрачноватое полуподвальное помещение освещалось двумя горизонтально расположенными узкими окнами почти под самым, довольно высоким потолком, покрытым пестрыми разводами вечной сырости. По углам эти разводы, сливаясь, превращались в сплошную, ничем не истребимую черноту. Слева от входа комнату перегораживала темно-серая плотная, до самого потолка занавесь, сшитая из многочисленных узких полос, образуя нечто вроде кухни.

      По занавеси, скрашивая ее изначальную убогость, вразброс были пришпилены крупные пестрые цветы, сшитые из лоскутков. Из мебели в комнате были высокий глухой шкаф с кирпичами вместо ножек,