Подняться до человека. Елена Сомова

спал душой, автоматически считая барашков его судьбы, на облаке, отогнанном от моего облака дыханием ветки мая, посылающем в мир весть о новой любви.

      Река, а в моих мечтах – море, зализывало рану сердца, закапывало песком и илом якорь вместе с сердцем. И так, закопанное, сердце не мешало, а откопать его не мог никто уже, – не было же рядом ни меня, ни Тимошки.

      Бабушка Игоря связала два костюмчика нашему ребенку и умерла. В одну нитку, тонкие два красивых костюмчика, от всего сердца. Рядом Парки наточив ножницы о ветер и камни, которые мы собрали, стучали лезвиями ножниц, попав на нитку от клубка бабушкиного вязания. Голос ее в телефонной трубке замолк и растворился в творожных облаках лета, над лугом с белыми и синими цветами, красивыми, как ее глаза, глаза уходящего человека смотрящего в себя, а видящего всё вокруг на десятилетия вперед.

      Тимошка умирал внутри меня от горя и яда, вошедшего в мою кровь по неосторожности: на работе, в офисе, морили тараканов, набросали везде по ящикам и столам круглых ядовитых таблеток, и в ящик моего редакционного стола вложили такую таблетку. Ящик той новомодной мебели не открывался до конца, и невозможно было увидеть эту таблетку, липучкой приклеенную к боковой части ящика тумбочки изнутри. Этой ядовитой таблетки ежедневно касалась катушка с тонкими нитями для очищения межзубного пространства. Нити были влажными от прикосновения к деснам и зубам во рту. Я не знала, что заботясь о своих зубах, я убиваю своего ребенка, который был тогда эмбрионом.

      – Ваш эмбрион погибает, – вердикт врача убил мое сердце этой жестокостью слов, молнией пронзившей небо над моей головой. – Сердцебиения почти нет, он живет за счет пуповины, которая питает почти труп.

      – Нет, он не труп! Игорь! Игорь! – голосом отчаяния прозвучали мои слова и попытки позвать любимого, затерявшегося в атмосфере.

      Упало несколько плашек—срезов любимой яблони. Они падали с глухим деревянным звуком прямо вниз, на площадь варваров и быков, рвущих флаги тореадоров.

      Сквозь горечь слёз Олеся почувствовала абсурдность своего положения: ее крики о помощи повисли в воздухе, подобно стеклянным слезкам для новогодней елки. К ее удивлению, по ощущениям, эти ее крики могли иметь место в ее жизни, но относиться не к Игорю, а к Антону, он ближе ее сердцу, и дороги их судеб шли не просто рядом, но одновременно двигались по одному вектору.

      – Не кричите. Он не услышит. Слишком велика похоть, водящая его по кабакам. Сейчас так много увеселительных заведений, что Игорь Ваш забыл о вас.

      Игорь… Антон… Георгий…

      Погибший ребенок не давал покоя, имел значение уже только он, а не любящий мужчина. Велик абсурд, создающий разницу между настоящим, прошедшим и не свершённым будущим. В каком иностранном языке есть глагол не свершённого будущего времени? Это надо было просить у Георгия.

      А теперь мир абсурда существования между пропастями, в которые упал ее дух, завладел Олесей. И из этих пропастей,