Записки о виденном и слышанном. Евлалия Казанович

деспот; все приводит его к этому, начиная с несокрушимой воли, кончая силой, заставляющей все и вся ему покоряться. И подобный деспотизм, не оправданный уже никакими благими целями, несомненно, проявлялся у Петра часто, и тут уж в результате являлось на сцену оскорбление человеческой личности, никогда и никому не прощаемое и никакими заслугами не оправдываемое.

      – Не понимаю, какое тут может быть оскорбление! Если я знаю, что какой-нибудь человек сильнее меня и я должен ему подчиниться, – моя личность тут нимало не затронута.

      – Как! А самый факт подчинения?

      – Так ведь для дела же.

      – А всепьянейший и всешутейший собор тоже для дела? Если на тебя надевают дурацкий колпак, хочешь или не хочешь, и заставляют залпом выпить чуть ли не полведра водки, когда ты не в состоянии выпить и рюмки, – это тоже для дела?211

      – Если я не захочу, так ни одну и не выпью.

      – Силой вольют.

      – Не дамся; а буду бессилен сопротивляться – подчинюсь, и все-таки личность моя не пострадает нисколько, так как, сознав бесплодность сопротивления, я подчинюсь совершенно добровольно, поняв необходимость такого выхода.

      – А если необходимости этой нет и быть не может, если я не хочу ее признать и меня заставляют ей подчиниться, значит, надо мной совершено насилие, а разве в нем нет оскорбления личности?

      – И все-таки нет; в насилии нет оскорбления.

      – Ну, пусть будет по-твоему, допустим и это. И все-таки к человеку, совершившему над ними насилие, не будет другого отношения, кроме ненависти.

      – Но как все это может касаться до Пушкина? Над ним Петр никакого насилия не совершил.

      – Что ж, по-твоему, принцип – ничто?

      – Да, не понимаю я таких принципов, тем более что и сам Пушкин, как тоже человек дела…

      – Мысли, а не дела.

      – Дела, поскольку он служил искусству, и человечеству своим искусством.

      – Нет, это большая разница: он служил мыслью, а в этом случае не может быть таких жертв, как в деятельности государственного человека.

      – Все равно, разница в количестве. Разве Пушкин не жертвовал своими близкими? Уж наверное, если к нему приходило вдохновение и хотелось писать, он уходил в свой кабинет, запирался и просиживал один на один с собой, как бы ни хотелось его матери, сестре или жене поговорить с ним в это время. Тоже ведь своего рода насилие над ними.

      – О нет, тут он только ограждал себя и делал то, на что каждый из нас имеет право. Да и то часто ему приходилось поступаться этим правом благодаря своему доброму сердцу: когда он женился, он писал гораздо меньше, часто урывками, по ночам, потому что днем жена хотела иметь его для себя. Даже больше: он поступался своими убеждениями, пиша наспех, ради денег, когда жена их требовала для выездов и туалетов.

      – Ну, значит, Пушкин был слаб, и его можно только осудить за слабость.

      – Всякий гуманный человек слаб; а кроме того, всякий человек мысли – тоже слаб, потому что он всегда видит оба конца палки, обе стороны медали.

      – А

211

«Всешутейший, всепьянейший и сумасброднейший собор» был учрежден Петром I как шутовская организация в начале 1690‑х гг. и просуществовал до смерти императора. На устраиваемых карнавальных «заседаниях» и праздниках пародирование церковных обрядов и отказ от общепринятых норм поведения превращались в демонстративное кощунство, пьянство и разврат. См.: Трахтенберг Л. А. Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор // Одиссей. Человек в истории. М., 2005. Вып. 17. С. 89–121.