Операция Кощей. Александр Шляпин

такое множество? Отвечает калика прохожая да старому казаку Илью Муромцу: – Я иду с вами да во товарищи. И садились богатыри да на кони добрые: да во – первых пошел Илья Муромец, вo – других пошел Добрынюшка Микитич. Оны в город ехали. Да не воротами, а прямо через стену городову на конях тых скакали, Ай, да каликушка тож не оставалася! На костыле она да подпиралась, да вскочила через стену городовую, да как зрит она да поле ратное. Да как едет там богатырь, да Илья Муромец. Да в тую ли силу бьет великую. Да в тую ли силу своей правой рукой. А Добрыня Микитич бьет рукою левою. А Калика идет да серёдочкой. Да как стал он своею дубиною да помахивать. Да как куды махнет, так падет цела улица, да как отмахнет – да переулочек. Прибили богатыри всю силу неверную. Да обратились к славному городу. Да к тому ли городу да Киеву, что скакали через стену городовую, да отдали честь князю Владимиру: Мы, княже добрый, да московский, перебили всю силу неверную. Да перебили супостата заморского, а теперь будем зелено вино пить, да красавиц столичных да полюблять…

      Когда Емеля закончил и гусли стихли, где – то в темноте угла послышалось жалостное всхлипывание. Емеля зажег от огарка новую лучину и осветил стол. Там Муромец и Добрыня, подперев руками подбородки, пускали слезы, ностальгируя по своим былым подвигам.

      – Эх, Емелька, Емелька, растрогал ты нас до самой глубины души. Это, братец, круто! Емеля отложил гусли в сторону и, молча, налил в кружки медовухи.

      – Хочу, братья, выпить за всех ратников, погибших на полях баталий, сложивших свои буйные головушки в бою с басурманами и прочей нечистью, что нашу державу баламутят, – сказал Емеля.

      – Правильно, Емелька! За нас, за реальных ратников!

      Богатыри встали, подняли свои кружки и молча, не чокаясь, осушили их до самого дна.

      – Эх, водицы бы холодной сейчас испить, – сказал Добрыня, поглаживая бороду. – Селедка у тебя, Емелька, уж больно соленая!

      – Маманя, подай водицы холодной! Добрыня глотку желает промочить, – завопил он, желая угодить другу.

      – А водицы – то, Емелюшка, не—ту—ти!

      – Как это, не—ту—ти?! Вы что, маманя?!

      – А откель ей взяться? Ты окаянный цельный день клопов на печи моришь, а у меня сил нет до проруби ходить. Сходи, сынок, да мозги сабе продуй, чай разум к тебе возвернется.

      – Сама сходи, не видишь, что я с богатырями речи умные веду. О державе, о житии нашем крестьянском беседуем, – сказал Емеля, не поднимая с лавки зада.

      – Тебе, ирод, надо, ты и иди! Я ноги морозить не хочу! – сказала мать и, плюнув на земляной пол, обиженно отвернулась, уставившись в печь.

      – Не гневи, отрок, мать! Она тебе жизнь дала! – сказал Илья Муромец, и хлопнул тяжелой рукой Емелю по затылку. – Уважать должон!

      Емеля вскочил и завопил на богатыря:

      – Ты, себя вспомни! Тридцать лет и три года кирпич на печи своими боками шлифовал! Так, наверное, лен был, что тебя маманя даже с ложки кормила. Вон бугай какой вымахал!

      – Хвор