Операция Кощей. Александр Шляпин

те на! Это же каков подарок – мать вашу за ногу! На стену повешу вместо медвежьей шкуры! Пусть все в Слободе думают, что Емеля самого Горыныча осилил и в богатыри гож как Илья Муромец, – сказал он и поцеловал сушеную мумию Змия прямо в лоб.

      Добрыня с Муромцем с улыбкой переглянулись, видя, что хозяин рад столь ценному подарку.

      – Видал, Добрыня, как Емелька глуп! Наживку нашу проглотил! – прошептал Муромец на ухо Никитичу. – А ты говорил, мол, поймет, что кожу эту Горыныч по весне сам скидывает. У меня таких шкурок штук тридцать. Мне их Змий еще год назад все в карты проиграл. Я ему припомнил гаду, как он похитил дочь княжескую.

      – Кто похитил княжескую дочь, – спросил Емеля.

      – Кто—кто?! Ясен хрен Горыныч! Я его через два года после этого в силок поймал да шкурку с него как с соболя снял.

      Чтобы рассмотреть подарок Емеля расстелил шкуру на полу хаты и, взглянув на Добрыню и сгорая от нетерпения, спросил:

      – Что, что с меня, братцы?

      – Что, что, два ведра медовухи и закуски от пуза, – ответил Никитич, поглаживая живот в предчувствии щедрой пьянки.

      – Во, маманя, глянь! На стену прибьем! Будет над моим сундуком висеть, глаз тебе радовать! – сказал Емеля, прижимая к груди сброшенный «костюм» Горыныча. – Эх, вещь – то какая! Давай, подавай гостям закусь, а я меда налью! Эй, Лафаня, заводи свою музыку, чай народ веселиться хочет, – обратился он к домовенку и в этот самый момент звуки скрипки прямо полились из—за печи.

      Бросив шкуру, Емеля влез за печь и, булькая глиняной кружкой, стал набирать в ведро ядреную сладкую медовуху, которая стояла за печью в дубовой бочке еще с лета. За это время она отходила, перебродила и стала настолько хмельна, что хватало всего лишь одной чарки, чтобы свалить с ног любого заморского богатыря. Даже Лафаня не удержался и выполз из—за печи, чтобы слизать с пола пролитый Емелей напиток. Нализавшись, он завел свою скрипку.

      – Ты, брат, не жалей! Наливай до самого верха! Мы с Добрыней наслышаны, что медовуха у тебя, брат знатная! Не то, что в трактире у Берендея, —сказал Муромец, и пригубил.

      – Так я же браты с любовью на липовом медку настаиваю с чабрецом и зверобоем! Вещь получилась убойная, как твоя, чугунная булава, которой ты басурман во время баталий гоняешь.

      – Это хорошо! Сам знаешь, шкура Змия она больших денег стоит! Мне князь заказал завалить гада за разбой. Сам хотел в эту кожу хоромах повесить. На зависть заморским послам. Горыныча я завали и князю принес, а он не пожелал. Говорит, сильно напоминает ему тот день, когда эта тварь дочь Катерину сожрала. Вот я и приволок его тебе! Я ведь, Емелька, человек слова. Пацан сказал – пацан сделал!

      От слов, сказанных Муромцем, Емелю даже пробила слеза. Он, поставил ведро на стол, и, обняв друга, смачно поцеловал его в холодную колючую щеку.

      – Эх! Как я рад, что у меня такие друзья! Да ради вас, браты, я готов в дружину вступить и даже самого Кощея извести