Дар. Даниэль Глаттауэр

я писал короткие комментарии. Это было всего тридцать строк, содержание мне нашептывал мой здравый смысл: нельзя – есть статус беженцев или нет – продержать семью с ребенком шесть лет и вроде бы даже принять в гражданство, а потом вдруг приговорить к диким чеченским пампасам, где семья к тому же подвергалась политическим преследованиям.

      Работа Мануэля состояла в том, чтобы собрать все цифры и факты касательно судьбы семьи Паевых, то есть набросать эскиз ее становления, ее бегства и ее жизни в Австрии. Для этой цели он проговорил по телефону со своим баскетбольным тренером почти час, задавая один за другим умные вопросы и делая себе профессиональные пометки. Я наблюдал за ним и замечал, как сильно он продвинут в разыскном деле. С одной стороны, это заслуживало удивления, но с другой стороны, ведь он, может, и не был моим сыном.

      Информацию по австрийскому законодательству, а также по чеченской войне и по волнам ее беженцев мы черпали из Википедии.

      Я отвечал главным образом за осмысленный порядок слов в написанных фразах.

      Но самая большая и важная история была заточена под Махмута, который должен был описать положение своими словами, выразив свои страхи и желания.

      – Как он должен это сделать? – спросил меня Мануэль.

      – Пусть пришлет тебе эсэмэску, примерно такую, как прислал, только раз в десять длиннее.

      – И что он должен там написать?

      – Все, что придет в голову, что ему кажется важным и исходит от сердца.

      – И про баскетбол тоже?

      – Естественно. Он должен написать, что бы его порадовало больше всего, если бы ему разрешили остаться, какие у него увлечения, что он хотел бы предпринять со своими друзьями, как хорошо в Австрии, как ему нравится говорить по-немецки, ходить в школу, кто его любимые учителя, что ему больше всего нравится есть…

      – Спагетти и тирамису, – вставил Мануэль.

      – Да? О’кей, тогда скажи ему, пожалуйста, что нам стоит исправить это на венский шницель и кайзершмаррн.

      Мануэль засмеялся. Он понял меня, более того, он в принципе уже понял и журналистику, и это в четырнадцать-то лет.

* * *

      Во второй половине дня мне позвонил Кунц и взволнованно сообщил, что София Рамбушек с подозрением на воспаление легких слегла в больницу.

      – Ну, это она немного преувеличила, – заметил я.

      – Что-что?

      – Она в последнее время слишком много на себя берет.

      – Да-да. Она уверяла, что у вас, господин Плассек, в случае необходимости всегда найдется история для страницы социального репортажа. То есть вы могли бы подготовить целый разворот?

      – У нее, наверное, сильный жар, – сказал я в шутку.

      – Что-что?

      С людьми, лишенными чувства юмора, да к тому же находящимися в критической ситуации под стрессом, лучше не шутить.

      – Да, это в самом деле так, я напишу разворот, у меня припасена одна хорошая история.

      – Очень хорошо. И о чем же она? – спросил Кунц.

      Этого я и боялся.

      – Судьба одной семьи, эксклюзивная история, очень трагичная, очень трогательная, очень драматичная, очень… жизненная,