Я_существо. Маргарита Баренцева

с утра со мной по-прежнему не разговаривала, но от завтрака, конечно, не отказалась. Виктория вплыла в столовую в волнительном тёмно-бордовом пеньюаре и положила перед Катей разноцветный глянцевый конверт.

      – Дорогая, это тебе. Сегодня ни в чём себе не отказывай. Чего бы ты ни захотела – всё уже оплачено. И позволь, я причешу тебя. Я умею. Шикарные, просто шикарные волосы, дорогая.

      Одного взгляда на конверт хватило для того, чтобы понять, что в нём.

      Катя запрыгала на стуле. Её тело волнительно задрожало.

      – Водитель будет ждать тебя в шесть. Ты возьмёшь самое лучшее шампанское из моего личного бара и непременно должна с ним ехать. Это бездна удовольствий. Я тебе лично гарантирую. Позволишь? – Виктория взяла прядь её волос и занесла в воздух расчёску.

      – Да-а-а-а! Да-а-а-а! Спасибо, спасибо, Виктория! – Катя не выдержала и захлопала в ладоши, прожигая восторженным взглядом заветный конверт. В эту минуту она уже полюбила всех и, конечно же, думать забыла про обиды из-за какой-то там Евы, ведь, в конце концов, всё творилось здесь и сейчас, у неё был поход в элитный спа, дорогой алкоголь, роскошная спальня в пригороде Будапешта, а нелепой Евы тут и в помине не было…

      – Вот видишь, – Виктория вонзила в меня свой взгляд и внезапно заговорила на чистом немецком: – Я тебе говорила, что такая, как она, душу продаст за спа. Тем более с личным водителем и бутылкой прекрасного алкоголя. Ещё я заметила, что эта дурочка не понимает ни слова по-немецки, поэтому, когда нам нужно будет уединиться в её присутствии, будь любезен, вспомни все слова, каким смог научить тебя отец. Ты ведь меня понимаешь?

      Её голос был чеканен и строг. Я кивнул. И Виктория тихо запела на немецком себе под нос какую-то песенку собственного сочинения: «Никогда не быть тебе его женой, ему в жёны предназначена другая…»

      Она связала ей волосы в высокий конский хвост на затылке и очаровательно улыбнулась: «Не больно, деточка?»

      Итак, Катя отправилась в салон, а мы – танцевать.

      Я помнил тот вечер и мать из своей уже взрослой жизни так отчётливо, что часть этих воспоминаний хотел бы забыть: её блестящие тёмные волосы, уложенные в тугую косу вокруг головы. Тонкие бледные пальцы. Стальное остриё подбородка и скул. Чёрная, застёгнутая до самой последней пуговицы блузка под пиджаком, пошитым на манер сюртука. Её тело в нём было так скованно, что она, казалось, забывала, что нужно дышать…

      Она ниже меня почти на две головы. Я тащу её, пьяную и смеющуюся, по набережной в Будапеште, но она всё ещё находит в себе силы нырять то в один, то в другой бар, пропуская по рюмке. Одну стопку поджигают. В ней абсент. Огонёк отражается в её глазах и розовит щёки. Другую стопку наполняют наполовину кофейным ликёром. Третья пахнет вишней… И вот мы уже оба невозможно пьяны. Строгая Виктория, сдержанная, как пружина, вдруг выпрямилась и загудела: «Хочу гулять! Пойдём гулять, ещё гулять!»

      Я