Господин Великий Новгород. Марфа-посадница. Дмитрий Балашов

больше света, окна приветствовали Олексу блеском слюдяных оконниц. «Кровлю перекрыть надо, – хозяйственно подумал он, оглядывая храм, – купол-то хорошо позолотили, колькой год, а все как словно новый!»

      Войдя, Олекса пробрался вперед, то и дело кивком головы раскланиваясь со знакомыми уличанами, перебрасываясь вполголоса то с тем, то с другим.

      – Творимиричу!

      – Как путь?

      – С удачей?

      – Ничего, спасибо! Бог миловал!

      Став на свое место, он перекрестился, обвел взглядом простые некрашеные тябла иконостаса, строгие лики икон, знакомые с детства и потому дорогие, не утерпев, глянул вкось, в толпу молящихся жонок, поймал нечаянный взгляд Таньи, Домашиной сестры, чуть заметно кивнул и тотчас отвел глаза: заметят старухи, наговорят с три короба…

      Отстояв службу, подошел к отцу Герасиму под благословение и после уставного «Во имя Отца и Сына и Святого Духа» с удовольствием услышал:

      – С приездом, Олексе Творимиричу!

      – Спасибо, батюшка! Соблаговоли ко мне завтра на стол!

      Отец Герасим кивнул согласно, много говорить в храме было неудобно.

      Из церкви пошел к тестю. Долго стучал у ворот – и днем запирается! Псы заливались во дворе. Наконец послышалось:

      – Кто таков?

      Усмехаясь, ответил:

      – Зять, Олекса!

      В минуту распахнулись ворота, сам Завид, исправляя неловкость прислуги, вышел на крыльцо, охая, качая головой, сделал движение подхватить Олексу под руку. Олекса только бровью повел.

      Зашли в горницу. И сразу, за медом, не утерпел Завид:

      – Ну как? С товаром?

      Олекса уж третий год возит сукна Завиду. Нынче и сам начал приторговывать – через Нездила. За многое брался. А Завид стар, жаден, да уже и под уклон пошел, не уследит за всеми изменениями цен, дело начинает плыть у него мимо рук…

      От Завида – к брату, Тимофею. Тот встретил по обычаю хмуро, пожаловался на болезнь. Посидели. Будто и не рад брат, а все ж таки всего двое их осталось от всей семьи, сестра не в счет, у той воля не своя, мужева. Всего двое. И хоронил Творимира не Олекса, а Тимофей, вечно хворый, вечно недовольный, хоть и большую долю получил в наследстве, хоть и не ездит, не рискует, как Олекса, а дома сидит – все-таки брат! Сердится, что мать у него живет, у Олексы…

      Тимофеиха внесла кувшин и серебряные чарки.

      – Ты мое заможешь ли пить? Поди, Фовра, меду принеси!

      – Ницего, замогу! На корешке настоено… Словно на калган отдает.

      – Он и есть. Вот заболеешь… Не скоро ты еще заболеешь! – вдруг рассердился невесть с чего Тимофей. Дергая себя за узкую бороду, глядя вбок, сказал резко: – Серебро свесить я тебе могу, а только вперед говорю, Олекса: ты брось сам свейские куны обрезать![15] Мне за тебя сором принимать невместно! Отца не позорь, мать – с нею живешь! Приноси мне, я обрежу. Не хочешь – к Дроциле, Кирьяку, Позвизду. Тому верить можно.

      – Ну что

15

Иностранные серебряные монеты взвешивали и обрезали с краев лишнее (сверх принятого веса) серебро.